Дарья Мийе - Как жить с французом

Я покачала головой: «Нет, не мешает». И от умиления добавила: «Это даже приятно».

Париж стерпит все. Хочешь спать на траве — спи, хочешь ходить босиком — валяй, хочешь жить в чемодане — располагайся, никто тебе слова не скажет. Здесь живут люди всех цветов кожи. Одни соблюдают рамадан, другие вставляют золотые зубы на место здоровых, третьи ходят в чалмах и юбках эпохи дядюшки Тома, четвертые в жару преют в деловых костюмах. Все разные, и никто друг другу не мешает.

Автор блестящих травелогов Джером Клапка Джером в рассказе о путешествии троих закадычных друзей на велосипедах по Германии — незаслуженно менее известном, чем их путешествие в лодке по Темзе, — подробно, аж на шести страницах, объясняет, почему он не будет вдаваться в описания природы, дикой или городской, так любимые романистами. В эру пароходов и фотоаппаратов английский классик считал этот жанр таким же бесполезным, как красочное описание блюд, которые подавались к обеду, — попыткой подменить зрение другими чувствами. Джером бесконечно прав. Каждый школьник знает, что нет ничего скучнее, чем описания природы, которыми злоупотребляют классики литературы. Описание городов, которые постепенно вытеснили леса и поля из хронотопа повествований, по сути то же самое. «Один муравейник как две капли воды похож на другой. Везде много дорожек — одни узкие, другие широкие, и по ним бестолково снуют насекомые: одни куда-то спешат, другие останавливаются перекинуться словом с приятелем. Одни волокут тяжести, другие греются на солнышке. В закромах хранятся припасы, в бесчисленных кельях насекомые спят, едят, любят, а рядом, в уголке, покоятся их белые косточки. Эта норка побольше, эта поменьше. Это гнездышко на камнях, это — на песке. Этот домик построен лишь вчера, а этому чуть ли не сто лет — говорят, он появился еще до того, как ласточки налетели, — а там кто его знает?» [10] Джером Клапка Джером. Трое на четырех колесах.

Поэтому я вырезала отсюда лирические зарисовки про «студенческий дух Латинского квартала», «величие собора Нотр-Дам» и «буржуазный шарм Марэ». Нет лучшего способа прослыть самонадеянным идиотом, чем попытаться описать Париж русскому человеку. Для русских людей этот «муравейник» стоит особняком от всех других. О нем говорят с придыханием, будто улицы там вымощены круассанами и романтику разливают на заказ, как пиво. И все его отчего-то знают как свои пять пальцев.

Чтобы объяснить магию Парижа, достаточно описать одно среднестатистическое кафе. Скорее всего, под полосатым красно-черным навесом, на котором золотой вязью выписано примитивное название вроде «Улитка» или «У Франсуазы». Столики и стульчики, будто маленькие упрямые бойцы бессловесной мебельной армии, оккупируют каждый свободный метр тротуара вокруг него. Иногда после одиннадцати вечера они отступают и стройными шеренгами стоят за витриной, готовые к утренней атаке. А самые упорные и ночью не сдают своих позиций: для надежности они скрепляются цепями и спят стоя, как боевые лошади.

Кафе в Париже — это совсем не то, что кафе у нас. Они никогда и не претендовали на то, чтобы кормить людей. Об этом издалека сигнализируют столики, на которых нет места тарелке — на нем помещается только «повод для беседы»: чашка кофе или бокал аперитива и блюдечко с фисташками. Очищенная от условностей, беседа льется легко и непринужденно; под локтями появляются круги от новых бокалов; уличный гул ближе к вечеру звучит как музыка, под нее мимо столика проносятся люди — идеи для повестей и романов.

В кафе не собираются специально, а забегают на минуточку, чтобы, задумавшись, просидеть целый день. Именно в кафе происходит то, что называется парижской жизнью: под лампами-радиаторами знакомятся и расстаются, целуются и выясняют отношения, встречаются с друзьями, пишут эсэмэски, работают, греются, обмывают покупки с подругами, читают, мечтают, заполняют формуляры на биржу труда, переписывают конспекты, рисуют и пишут песни. Кажется, что тут нет никакой интимности: крошечные столики-таблетки плотно придвинуты друг к другу, при неосторожном движении соседа-незнакомца можно задеть плечом или коленкой. Но это видимость. На самом деле парижское кафе волшебным образом поделено на десяток замкнутых микрокосмов, и жители одного редко входят в контакт с жителями другого, разве только к взаимному удовольствию…

Однажды, несколько лет спустя, в очереди в общественный туалет я встретила русских «автобусных туристов»: они колесили по Европе группой из шестидесяти человек, останавливаясь в примечательных столицах на один день. Узнав, что я живу в Париже, они с дикими глазами прижали меня к стенке кабинки и спросили, куда бы им поскорее пойти, чтобы не растрачивать драгоценные часы на второстепенные монументы. Вариантов было три — Эйфелева башня, Лувр или Нотр-Дам. Я замялась. Мне правда очень хотелось им помочь. Они ждали от меня, парижанки с опытом, вердикта, какая из трех обязательных достопримечательностей самая парижская. Но я-то знала, что настоящего Парижа в этих местах не больше, чем Москвы в Мавзолее.

Чтобы добраться до панорамной площадки Эйфелевой башни, надо отстоять несколько часов в очередях у каждого из двух лифтов, дыша в затылок потному немцу, ощущая в подреберье объектив фотоаппарата японца и стесняясь громогласного соотечественника, который прессингует всю многонациональную компанию могучим пивным пузом.

Идти в Лувр на пару часов так же бессмысленно, как пытаться попробовать все блюда из многостраничного меню ресторана «Тарас Бульба» за полчаса. В голове получится неудобоваримый винегрет из импрессионистов, греческих статуй, египетских папирусов, икон и мраморных саркофагов, который сознание злобно исторгнет из себя той же ночью. Поспешное запихивание в себя прекрасного точно не утолит культурный голод «автобусного туриста». Во-первых, потому что этот тип туриста обладает счастливой способностью не замечать собственного культурного голода — он часто вообще не осознает истинных потребностей своего разума в прекрасном, а потому легко перебарщивает. Во-вторых, даже если осознание обделенности вдруг придет к нему во время долгого перегона между Ригой и Краковом, то погоня за недополученным искусством в большинстве случаев сведется к марафонскому забегу в сторону Джоконды. По сторонам будут мелькать какие-то яркие пятна, напротив них будут стоять какие-то потерявшиеся люди — «автобусный турист» будет снисходительно думать о заблудившихся эстетах. Вообще-то у него доброе сердце, и если бы в придачу к этому было немного времени, он крикнул бы: «Ребята, за мной! Я знаю, где висит эта Мона Лиза!» Но сейчас, впрочем как и всегда, «автобусный турист» в цейтноте и думает только о том, чтобы напротив Джоконды не было очереди. Тогда он успеет заскочить в египетский зал.