Александр Коперник - Каин Л. Избранное, расширяемое издание

Он ударил меня в лицо, я опрокинулся навзничь и закрыл голову руками. Да что ты как баба, услышал я. Расслабься, милая, мы тебя еще не щупаем.

Он куда-то ушел. Я скрючился и потер быстро распухающую губу. Крепко приложил. Меня вырвало.

Снаружи послышался шум. Вставайте, уроды, закричал кто-то. Утренняя кормежка! Вставайте, животные! Я встал. Осмотрелся. Что-то знакомое было во всем окружающем, будто видел я это уже не впервые. Или, может, я ошибался?

На улице стояла очередь. Я примостился в ее хвосте. У тебя что, миски нет, спросил тот, кто стоял передо мной. Какой миски, не понял я. Вот такой, он потряс перед моим носом алюминиевым блюдцем. Нету, согласился я. Ну и что ты пришел тогда, удивился он. Хотя, дело твое, отвернулся он. Когда подошла моя очередь, человек у котла с поварешкой посмотрел на мои руки. Миска где, спросил он. Нету, ответил я. Ну, тогда подставляй ладони, раз уж такой идиот.

Я подставил, и он налил дымящегося варева. Я отошел в сторонку и начал хлебать. И сразу понял, что очень голоден. Еще можно, спросил я, подойдя к котлу. Можно, конечно. Давай руки.

Все готовы, спросил кто-то громко. Вперед, уроды.

Все куда-то пошли. И я тоже пошел. Цепь, сковавшая ноги, не давала делать широкие шаги.

Письма домой потом писать будете, скоты, вещал голос. Потом, а сейчас шкандыбайте. Мы шли.

А потом резко остановились. В руках обнаружилось кайло. Я начал разваливать породу. Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Глухо и сыро, как будто молотком по ребрам.

Мама, писал я потом письмо. У меня все хорошо. Только тяжело приходится, но, наверное, это только поначалу, потом обвыкнусь. Зато хорошо кормят, и много работы. Полезной работы, стоит заметить. Я писал, а человек, отвечающий за доставку почты, брал исписанные листы и сжигал. Я смотрел на него и снова писал. Карандаш выскальзывал из мозолистых пальцев, пот заливал глаза, бумага рвалась, и ветер отчаянно мешал держать ее ровно.

Передавай привет Беке, мама, просил я. Скажи ей, что я все время думаю о ней. Что она и ты — самые дорогие для меня существа.

«Мама, знаешь, я никогда не думал, что жизнь так коротка. Здесь жгут письма, потому что доставить их куда бы то ни было — невозможно. Мама, ты знаешь, а ведь все идет так, как и представлялось когда-то. Есть жилье, неплохая работа, есть что есть и с кем поговорить… Рай, а не жизнь».

Человек, отвечающий за доставку, прочитал последние строки и сморщился. Я передал ему листок, и он его сжег. Ну, все, сказал он. Почта закрывается. Спасибо, ответил я.

Всем построиться, заорал чей-то голос. Мы построились и побрели обратно.

С каждым шагом тяжелые кольца впивались в мои щиколотки все сильнее. С каждым шагом, изо дня в день.

Помни, урод: мать никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае не должна хоронить ребенка, покончившего с собой. Никогда. Никогда. Никогда.

Шагай, тварь. Шагай!

Райад, — говорил Артур, — чушь, потому и в одно слово.

Не может быть жизни после смерти, — говорил Артур, — это глупость и тупиковое заблуждение.

Смерть, — говорил Артур, — это конечная точка, после которой ничего нет.

Артур говорил, что если уж брать бессмертие души за аксиому, то бессмертная душа, после того, как покинет тело, помещается в кинотеатр. Там, в кинотеатре, отличное изображение, прекрасный звук и можно есть попкорн сколько влезет. И в экране вечно идет сериал — интересный, динамичный сюжет, никогда не скучный, уйма персонажей, сменяющих друг друга. Сценаристы не знают усталости и кризиса воображения, они всегда, вечно ухитряются придумывать что-то новое.

Но вот беда — зрителей много, а сериал — один.

Так вышло, — говорил Артур, — что попадешь ты в рай или в ад — не зависит от греховности твоей или праведности.

Вышло так, — говорил Артур, — что это зависит только от того, будет тебе нравиться этот сериал или…

Нет.

Это никак не связано с жизнью. Вкусы, предпочтения, условия существования — все меняется, когда попадаешь в кинотеатр, и видишь начальные титры. Не бывает так, чтобы сериал нравился первые десять серий, а потом надоедал. Так же как невозможно и обратное — сначала скучно, а потом как-то втянулся… Нравится он или нет — становится ясно сразу, с первых кадров, с титров, с музыки за черным еще экраном.

Дай мне тот стакан попкорна, — говорил Артур, — и выключи телефон.

Все равно звонить некому. Здесь… блокируется… сигнал.

У меня был друг. Друг-художник по имени Януш. Друг-художник, который всю жизнь рисовал чудовищ. Чудовищ-не чудовищ, но одно чудовище по праву: деревянную куклу-волчок с двумя лицами. Деревянную куклу-волчок с двумя лицами рисовал мой друг-художник по имени Януш Ключевски. Всю жизнь рисовал ее Януш.

Он жил в пригороде Кракова, в трехэтажном доме советской постройки. Доме, единственном на всей улице имевшем одну дверь на саму улицу. У остальных домов подъезды выходили в другую сторону. И ничего в этом не было странного или неправильного. Улица никогда не видала асфальта. Грязь и слякоть — вот что заполняло эту улицу тогда, когда не заполнял снег.

Януш жил один в одной квартире. В его квартиру вела единственная дверь с улицы. Одна дверь на одну квартиру. Одна дверь на всю улицу. Он жил один, и я ходил к нему в гости.

(На днях я приехал туда, в надежде, что квартира еще свободна. И дверь не заперта, как бывало всегда ранее. Я приехал в надежде; и увидел огромные дома из стекла и бетона. И асфальт между ними. Нет уже дома, и двери, и Януша нет за ней.)

Я однажды спросил его. Я спросил — Януш, почему ты рисуешь куклу с двумя лицами? Почему, Януш? Он ответил, что когда-то прочитал книгу Кена Кизи. В книге Кена Кизи упоминалась автобиография Вуда. Автобиография Роберта Вуда, где тот рассказывал об опиумном видении. В конце видения Вуду явилась кукла цилиндрической формы и с двумя лицами. Кукла, внизу заканчивающаяся острым конусом. Потому — сказал Януш. Потому я и не могу рисовать ничего иного. Не могу. Не могу. Мне надо нарисовать ее так, как надо нарисовать ее.

Януш лукавил. Он мог рисовать другое. Я был у него в гостях и видел в уборной картину. Полотно было закапано водой из бачка, краска слегка оплыла, но картина осталась картиной. Я видел: берег, океан и корабль в океане, недалеко от берега. Людей на берегу, отвернувшихся от океана. Людей на корабле, отвернувшихся от берега. И пробоину в борту корабля (который тонул).

Я взял картину и принес Янушу. Почему — спросил я — они не спасаются? Почему не спасаются люди с корабля?

А куда им деться? Спросил Януш. Им некуда деться — сказал Януш.

Но ведь берег рядом — удивился я. Почему они не плывут на берег?