Александр Коперник - Каин Л. Избранное, расширяемое издание

Ква́нты, параморфизм, как взрастает бамбук —

Изучал даже я, хоть не доктор наук.

Да, наука нужна, потому что известно:

Без неё обыватель — как птица без рук.

Люди знают, что, к цели стремясь напролом,

Обретут всё, что надо, и быстро притом.

Но сидеть, как полипы, приучены с детства,

И в надежде на чудо трепать языком.

Этот — смерти достоин, а этот — молвы…

Здесь поспорить легко, а слова таковы,

Что, в раздорах на тему чего кто достоин,

К недостойным поступкам приводят, увы.

При подсчёте провалов, под гнётом молвы,

Исполнителя часто винят, но, увы,

Обвиняют не тех. Ведь стрела не стреляет —

Это лучник спускает её с тетивы.

Мир огромных огней надо мною царит,

Мир великих идей погибает внутри,

Мир ничтожного пьянства и мелочной жизни

Скоро всех покарает и всё покорит.

Всё труднее набор диссонансов понять,

Всё длиннее симфония каждого дня…

Коль сношаются скука с плохим настроеньем —

Порождают чудовищ, поскольку родня.

Всем известно, что принц благородней слуги:

Так своё почему-то в руках у других,

Так ударить всегда легче самых любимых,

Так надёжней всего дураки и враги.

В нелюбви — как в зиме; не посеять в снегу б

Все слова, обронив с обмороженных губ.

Их поток только лёд порождает в итоге,

Словно дождь в январе — колок, резок и скуп.

Был жестоким ребёнком — стрелял в голубей.

Повзрослел — стал намного точней и грубей.

Постарел — стал циничным и думал о смерти.

Умер — черви едят. После — птицы червей.

Я совсем не в силах думать головой,

А особенно в плену таких оказий:

Между нами не осталось ничего.

Разорвались неразорванные связи.

Я уже не утоляю голод свой,

В окружении реторты тонкостенной…

Между нами не осталось ничего.

Мы два самых близких тела во вселенной.

Я прекращаю порою спать.

Вроде и весел ещё, и молод, но

Чувствую часто себя стариком.

Странное чувство, и нет описания;

Воспоминанья — не ясно, о ком,

В каждом движении, в каждом касании —

Холодно, холодно, холодно, холодно…

Вечер приходит — и вот, опять

Я отправляюсь ко сну, утомлён,

Холод оставив прихожей, в вороте.

Снятся всю ночь путевые столбы.

Как бы и мне умереть на вокзале,

В Томске, и в нём похороненным быть.

Чтоб на могильной плите написали:

«Он похоронен в любимом городе».

Всё. И не надо ни дат, ни имён.

Что за странный трагичный стиль, да

что за «сос» соловьиной трелью —

застрелилась вчера Матильда

из-за глупого ожерелья.

Я в кармане упрятал дулю,

и помог ей пропасть за стразы.

Я ей выдал наган и пулю,

и сказал, как стрелять, чтоб — сразу.

А потом, открывая ставни,

чтобы выйти в окно за нею,

осознал вдруг, что мой состав не

долговечен, я каменею,

костенею и целых десять

лет уже не могу остаться

сам с собой, вечно кто-то здесь, и

носит робу из ассигнаций,

ожерелье из фианита

и всё время в упрёк мне ставит

то, что всё ещё не открыты

и не пройдены

ставни.

Знавал я барышню одну.

С весны знавал и по весну.

Она умела хорошо

Косить большой косой.

И я теперь босой.

Заплечный у меня мешок,

Удобный. Но пустой.

Знавал я барышню, знавал,

Она любила жернова,

И скошенное молотить

Любила, и молоть.

Взахлёб дрова колоть.

Любила смерть носить в груди,

Так укрощая плоть.

Знавал я барышню, она

Любила, будучи пьяна,

Бросать муку, в глаза бросать —

Обидные слова.

И думала — права.

Слезились от муки глаза,

Трещала голова.

Знавал я барышню, и ей

Я посвятил так много дней —

Ужасных дней — и все собрал

В мешок пустой тоски.

Собрал свои куски.

Муки с лица сметать не стал,

Чтоб не забыть муки.

И отправляясь на вокзал,

Себе задумчиво сказал:

«Она измучила меня,

Почти лишила сил.

Был каждый день не мил…

Но мало кто бы смог понять,

Как я её… убил».

Вот осень и ливень! Вот осень и ливень!

Вот город промок и закутался в плед!

А мы ещё живы! А мы ещё живы!

Сидим у канала и времени нет!

Мы спорим, зонтами друг-дружку толкаем,

и снова, и снова в канал головой

мы падаем вместе. Погода такая,

что я точно знаю: сегодня — живой!

Сегодня живой! Ветер сносит границы.

Сегодня живой! Крыша явно течет.

Мне снятся потоки, и осень мне снится,

глаза открываю — и вот они, вот!

(А флигель соседней судьбы разорённой

скрывает глаза, пальцы на косяке;

там тесное время в проёме оконном,

и выбита твердь из-под ног, словно скейт;

там сгублено детство и юность убита,

расцвет, увядание — всё там комком;

там загнанный зверь, напряжённо хрипит он.

Я не о тебе говорю.

— А о ком?)

Город весь перевёрнут!

Улица вверх тормашками!

И по облачной чёрной

споро плывём вразмашку мы!

К рюмочной на «Грибанале»

стекаемся ртутной массою!

Улицами сигналят

автомобили безглазые!

В шахматы время раскатано!

Удачная вышла партия!

Снова ты спрятана.

Снова один на карте я.

Смотрит камера слежения

между гранитных курганищ, как

перекрывая движение,

сонно бреду на Аничков.

В брюхе фонарного ада я

выпрыгиваю из свитера,

прыгаю вниз и падаю

в облачный омут Питера.

Улица выше всех.

Прямо с моста и вверх.

В городе солнца, как только погаснет закат,

общее счастье царит, не взирая на вьюгу.

В городе солнца, уютном, как песня сверчка,

каждую зиму красивые любят друг друга.

Если же вдруг им тесны оболочки квартир,

сразу — весна, что приходит всегда очень скоро.

Сладостным, пьяным теплом наполняется мир,

и одаряет потоками щедрыми город.

Чтобы — в движение, чтобы — достроить уют.

В мощных машинах, добравшись до самого края,

люди работают, город себе создают,

каждое лето его горизонт расширяя.

В небо взлетают высотки — вот это размах! —

город прекрасный идёт по безликой планете.

В этих точёных, красивых, просторных домах

каждую осень рождаются страшные дети.