Альфред Дёблин - Горы моря и гиганты

С. 51. Посвящение. Как и первый роман Дёблина — «Три прыжка Ван Луня», — «Горы моря и гиганты» предваряются «Посвящением», своего рода поэтологическим манифестом писателя, в художественной форме соединяющим его литературно-теоретические и естественнонаучные размышления. Как и в «Посвящении» к «Ван Луню», здесь автор единственный раз выступает от первого лица, имплицитно проговаривая важнейший принцип своего письма: автор не должен «рассказывать» (erzahlen), он должен «показывать» (darstellen; ср. стр. 52: Дёблин подробно «показывает», «передает» читателю, подробно описывает предметы, лежащие перед ним на столе, свои ощущения и впечатления от них; ср. также высказывание французского символиста Стефана Малларме о творческой задаче писателя: «Рисовать не вещь, а впечатление, ею производимое»; о Малларме см. ниже). При этом писатель изображает и себя, и свое произведение как часть этого необъятного живущего, пульсирующего природного организма.

Необходимо также отметить сходство «Посвящения» с приписываемым Иоганну Вольфгангу Гёте (1749–1832) фрагментом «Природа» (1784) — квинтэссенцией пантеистических воззрений конца XVIII века, текстом, в котором прославляется природа, «скрывающаяся под тысячью имен и называний, но все та же».

Но вас я обходил стороной. Интересно, что тема взаимоотношений человека (с его внутренним миром) и сил природы становится главной как раз в самых первых, не публиковавшихся при жизни произведениях Дёблина: в романе «Мчащиеся кони» (1900), «посвященном с любовью и почтением манам Гёльдерлина» и по сути представляющем собой длинное стихотворение в прозе, и в новелле «Адонис» (1901–1902) [191] Оба произведения цитируются по изданию: Alfred Doblin. Jagende Rosse Der schwarze Vorhang und andere fruhe Erzahlwerke. Freiburg im Breisgau: Walter-Verlag, 1981. .

(Кони, с. 32, 82):

Жизнь вокруг меня поет тысячью губ.

Овевает запахами пряных трав, миндаля и страсти.

И как звуки гигантского органа воспринимаю я жизнь. Все это — вдыхать, пить, изведать до дна. <���…>

В листопаде, в почковании растений, между днем и ночью: ах, там человеческое счастье! Но я назвал это Вечностью — то, что шагает во времени, и во мне тоже. <���…> Я сам и есть этот вечный ручей — живой, деятельный, разрушительный; ручей струился всегда и всегда присутствовал здесь, даже когда я тщетно его искал.

(«Адонис», с. 96):

Я, человек, — кто я, где я? Бог, которому я поклоняюсь, лес, дерево, зверь, ночь, ветер: как это все странно, как страшно. Ты, безумие, пряное вино жизни, скажи мне: что все это значит, чем оно должно быть и что оно есть! Я ведь не безумен, хоть дух мой и грезит сейчас, ибо устал и измучен. Я только спрашиваю: откуда эта луна, и лес, и мой человеческий облик; а это непрерывное струение, этот гон, гон, гон повсюду вокруг меня, во мне?! — Сердечный друг, сновидение это и есть Адонис; но вместе с тем и личина — подвижная, непроницаемая…

С. 52. …белый похрустывающий лист… покрытым белой скатертью… Мотив белого цвета, белого, чистого и пустого листа (как «идеального» и «изначального» состояния, наиболее близкого к поэтической «истине») вновь становится актуальным в европейской литературе конца XIX-начала XX веков, под влиянием идей французского символиста Стефана Малларме (1842–1898). Идея «чистого листа» как нового начала, поля для литературного эксперимента была чрезвычайно важна и для большинства представителей авангардных направлений начала XX века, стремившихся порвать с предшествующей литературной традицией. Этот мотив еще раз звучит в дёблиновском автокомментарии к роману — «Заметках к „Горам морям и гигантам"», где Дёблин говорит, что для того, чтобы «написать <���роман> о сегодняшнем дне», ему нужно было «пустое, чистое пространство» (leerer Raum, см. стр. 42 в настоящем издании: переведено как «дистанция»).

…по плоскому берегу Шлахтензее. Имеется в виду озеро в Целендорфе, юго-западном пригороде Берлина. На май-июнь 1922 года Дёблин снял комнату в пансионе на берегу Шлахтензее, чтобы в спокойной обстановке поработать над романом «Горы моря и гиганты». Название озера — Schlachtensee, — хотя и имеет славянское происхождение и родственно слову «шляхта» (Schlachta), также созвучно немецкому слову «сражение», «бойня» (Schlachten) и однокоренному с ним глаголу, означающему «убой скота». Таким образом, возможно, уже здесь текст романа намекает на первичную катастрофу — Первую мировую войну, — а впечатления о ней Дёблина являются важным источником «Гор морей и гигантов» (подробнее см. послесловие Габриэлы Зандер в настоящем издании).

Включенный в сейчасное мгновение… То обстоятельство, что Дёблин здесь (как и в «Посвящении» к «Трем прыжкам Ван Луня») акцентирует внимание на пространственно-временном положении пишущего субъекта, имеет особое значение: пишущий выступает связующим звеном между психическим и материальным мирами. Ощущения творческого субъекта в данный момент и его память являются проводниками, «позволяющими физическому миру проникать в сферу психического» (Kleinschmidt, 191; ср. также в «Заметках» историю о «камешках и песке», которые, будучи воспоминанием о Балтийском море, «тревожат душу писателя» и, в конечном счете, подвигают его на написание романа, стр. 38, 40 наст. изд.). В этой связи примечательно, что диссертация Дёблина была посвящена так называемому Корсаковскому синдрому — психозу, основным содержанием которого являются нарушения памяти и фиксации текущих событий.

С. 53. ..Тысяченог-Тысячедух-Тысячеголов! Этот образ, по мнению комментатора романа Габриэлы Зандер, восходит к «Гимну Пуруше» из Ригведы (X, 90), который начинается так (пер. Т. Я. Елизаренковой):

Сам Дёблин упоминал «Тысяченога» уже в «Валленштейне», в описании сна императора Фердинанда [192] Alfred Doblin. Wallenstein. Roman. Berlin: Riitten & Loening, 1970. S. 247. :

Человеческая волосатая грудь, над ним движущаяся. Волосы (клочьями — словно облака, словно паутина) и человечьи руки, навстречу которым он скачет. Но тело (опухоль на мясистых скользких отростках) — холодное, как у ящерицы. Оно пружинится, рывками, и придвигается ближе. Он же скользит под всё новыми руками, хватает ртом воздух, задыхаясь. Скачет под брюхом Тысяченога. <���…> А хвост чудища ударяет, как бич, сверху вниз и, совершив круговое движение, снизу: сперва по ступням, так что электрическая дрожь жалом вонзается в сердце, потом, тонкими уколами, — в ноздри; глубже глубже и вверх, в мозг, — убивая.