Фабио Джеда - И в море водятся крокодилы

И тогда тот тип успокоился.

После многих часов дороги мы наконец приехали, и нам разрешили выйти из машины. Я не смог бы определить, где мы очутились: остановились мы среди сухих, голых, выжженных солнцем гор. Было темно, ни лучика света, даже луна спряталась. Перевозчики спрятали нас в пещере, потому что по правилам можно привозить в город не больше пяти человек.

Когда очередь дошла до нас с Суфи, перевозчики посадили Суфи назад, а меня вперед, на место пассажира рядом с водителем. Сказали, что я должен пригнуться. Вперед сели еще два человека, поэтому этот кусок пути до города — а я так надеялся посмотреть в окна — я проделал в ногах у двух других пассажиров, подошвы их башмаков стояли у меня на спине.

Город, в который мы прибыли, назывался Керман.

Двухэтажный дом. Двор с растениями и невысокой каменной оградой, отделяющей его от улицы; в бузуль-бази или футбол, разумеется, не поиграешь. На втором этаже туалет, душ и две просторные комнаты с подушками, коврами, большим количеством окон, но все затемненные. То же самое на первом этаже. За исключением туалета: он снаружи, во дворе, спрятался под кипарисом. В общем, красивый дом, дом в Кермане.

Там были не только мы с нашим личным перевозчиком, но и другие группы людей, прибывших неизвестно откуда, такие же беженцы, как и мы. Кто спал, кто ел, кто тихонько переговаривался; кто-то подстригал ногти; какой-то мужчина успокаивал ребенка, который лежал в уголке на земле и отчаянно ревел; наш перевозчик, сидя за столом, чистил длинный нож; многие курили, и кольца дыма заполняли комнату. Ни одной женщины. Мы с Суфи присели к стене, чтобы отдохнуть. Нам принесли поесть: рис с жареной курицей. Очень вкусный рис, и жареная курица тоже. И, должно быть, оттого факта, что мы все еще живы, что мы в Иране в этом замечательном доме, и от этого такого вкусного риса и жареной курицы, в общем, из-за всех этих волнений и переживаний меня стало колотить.

Мне было жарко и холодно одновременно. Я потел. При выдохе из меня вырывался тонкий свист и по всему телу пробегал такой озноб, что даже от землетрясения все мое основание не могло бы содрогнуться сильнее.

— Что с тобой? — спросил Суфи.

— Не знаю.

— Тебе плохо?

— Похоже на то.

— Правда? А что болит?

— Иди позови мужчину.

— Какого мужчину?

— Того, что защитил меня от бородача.

Мужчина, который не позволил, чтобы во время путешествия на «тойоте» мои переломанные кости оказались где-нибудь на дне ущелья, опустился на колени и положил мне на лоб руку — она была такая большая, что закрыла его от уха до уха — и сказал:

— Горячка. У него жар.

Суфи прикусил палец.

— Что мы можем сделать?

— Ничего. Ему надо отдохнуть.

— А вдруг он умрет?

Мужчина неопределенно хмыкнул:

— На ба омиди хода, маленький хазара. Кто может сказать? Будем надеяться, что нет. Ладно? Надеюсь, он просто очень устал.

— А мы не можем позвать кого-нибудь, ну не знаю, доктора?

— Об этом они позаботятся, — сказал мужчина. И кивнул в сторону белуджей. — А я пока схожу за тряпкой и намочу ее в холодной воде.

Я помню, как открыл один глаз. Веко тяжелое, как железная ставня магазина оста саиба.

— Не уходи, — попросил я Суфи.

— Да я никуда не ухожу, успокойся.

Мужчина вернулся с мокрым куском полотна. Мягко положил мне его на лоб, сказал что-то, чего я не понял, несколько капель воды просочились сквозь мои волосы и покатились по шее, по щекам, за ушами. Я услышал музыку и вроде бы что-то спросил, наверное, кто это играет. Помню слово «радио». Помню, что я был в Наве, шел снег. Помню, как мама ерошила мне волосы. Помню добрые глаза моего убитого учителя, я стоял и читал стихотворение, и он попросил меня повторить, а у меня не получилось. Потом я провалился в сон.

Один за другим, маленькими группками, дом покинули все, за исключением двух перевозчиков. Уехал и добрый мужчина с большими руками. Я все еще болел, несколько дней совсем не помню, только ощущение влажной духоты и страх упасть, скользнуть в бездну, потому что не за что уцепиться. Я так плохо себя чувствовал, что не мог даже пошевелиться: кто-то словно отлил из цемента мышцы моих ног и рук; даже сосуды и вены не работали, кровоснабжение нарушилось.

Целую неделю я ел только арбузы. Я очень, очень хотел пить. Я непрерывно пил, чтобы загасить пожар, яростно пылавший в моем горле.

— Выпей это.

— Что это?

— Открой рот. Теперь глотай.

— Что это?

— Лежи, лежи. Отдыхай. Рахат баш.

Ну ясное дело, перевозчики не могли отвезти меня в больницу или к врачу. И это самая большая проблема беженца: ты нелегал даже в вопросе здоровья. Они мне давали лекарства, которые знали, которые были в доме, маленькие белые пастилки, их нужно было запивать водой. Понятия не имею, что это за снадобье, задавать вопросы в моем трижды бедственном положении больного, должника и афганца я не мог — как бы то ни было, в конце концов я выздоровел, ну и славно. Через неделю я уже почувствовал себя лучше.

Однажды утром наш перевозчик велел нам с Суфи собирать свои вещи, чем страшно рассмешил меня, поскольку собирать-то было нечего, и следовать за ним.

Мы отправились на вокзал Кермана.

Я впервые оказался днем на иранской улице и пришел к выводу, что мир куда менее разнообразен и загадочен, чем я себе представлял, живя в Наве.

Вокзал, как я помню, был длинным приземистым строением, с каменной лестницей, волнообразной аркадой и вывеской под кровлей, наполовину синей, наполовину прозрачной, на которой было написано желтыми буквами «Kerman Railway Station» и то же на фарси красным. Нас ждали два других перевозчика-белуджа, компаньоны нашего перевозчика, и маленькая группка афганцев, которых я видел накануне днем в том доме.

Мы зашли в вагон в разные двери. Поезд на Кум. Кум — большой город, между Исфаханом и Тегераном, святое место для мусульман-шиитов, потому что в нем находится могила Фатимы Масумы. Теперь я был на земле шиитов. И даже если меня это особо не заботило, я все равно чувствовал себя как дома, или, по крайней мере, надеялся, что это так, что я там, где ко мне будут хорошо относиться, а это в конце концов одно и то же.

Я пребывал в эйфории.

Я был здоров.

Я чувствовал себя сильным.

Кроме того, был чудесный солнечный день, и мы оба, Суфи и я, находились в Иране.

— Ты говоришь, что ты чувствовал себя великолепно, Энайат. Во время лихорадки ты еще и вытянулся. Говорят, дети растут, когда у них жар, представляешь?

— Да, я знаю.

— Какой у тебя рост сейчас?

— Где-то метр семьдесят пять, полагаю.

— А когда ты был в Иране?

— Как у обычно ребенка одиннадцати-двенадцати лет. Не знаю, какой там у них рост.

— Сколько времени прошло со дня твоего отъезда до того момента?