Елена Крюкова - Серафим

ПРЕСВЯТАЯ МАТЕРЬ БОЖИЯ И СВ. МАРИЯ МАГДАЛИНА

Старая Мать и молодая Девица стоят друг против друга.
У Матери – нимб над головой тусклый, бледно-красный, медный. Вытертый годами; измученный муками, терпеньем, ожиданием нимб.
У Молодой – нимб яркий, тресветлый! Будто масленой тряпкой начищенный! Летят лучи во все стороны! Хоть в сеть их лови, как Рыб Золотых!
У Матери – платье строгое, черное. Она всю жизнь теперь будет черное платье носить. Сына помнить. В печали и радости – бедное, черное платье.
У Молодой – одежды праздничные. Крупными, сияющими цветными каменьями вышитые! С чего бы это праздновать ей, Молодой?
Умер Господь. Погребли Его. Радость ли нынче потребна? Сиянье ли?
И Мать спрашивает тихо и строго:

И Молодая отвечает тихо и весело:

И отвечает Молодая, улыбаясь, глядя Матери в лицо:

И протянула Мать облаченную в черное руку. И заструились вниз черные скорбные складки. И выблеснул старый медный нимб ободом золотым, ярким. И черная траурная ткань вся покрылась звезд предвечных сверканьем.
И поглядела Мать на рукав Свой, на подол Свой, усыпанный алмазами и рубинами живыми, бирюзою и жемчугами.
И сказала так Мать Молодой:

И Молодая встала на колени и крепко ноги Матери обняла.
И ярко горела золотая, унизанная яхонтами небесная, звездная парча, вместо сирого нищего черного платья, вместо мрачного вдовьего плата.

СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ

Лик летит из мрака.
Далеко – внизу – воет собака.
Лик летит прямо на меня. Он – подобие огня.
Он бледный от мороза. Он замерз среди звезд. Он летит к людям. Летит ко мне.
Я грею смертное лицо свое, жалкие руки на Его огне.
Он все ближе. Я различаю на Лике – малые родинки.
Земля моя… далеко… внизу… морщины рек… седые власы лесов… родная… Родина…
Белые голые ветки жесткой бороды опушены голубым инеем.
Синяки под глазами закрытыми.
Рот в крови.
Как жить без любви?! И фарисею?! И мытарю?!
Космы дергает ветер.
Бешено ветер рвет его длинные волосы.
Я вижу его.
Я не слышу его голоса!
Я хочу крикнуть: не надо, ветер! Брось, ветер! Пощади Его, ветер!
Лик встает, торжественный, в золотом свете.
Я не умею рисовать сусальным золотом. Это не я рисую. Это ветер рисует.
Над Ликом – острая звезда горит, лютой тоскою тоскует.
Лик? Лицо. Простое лицо. О, я ошибся, обознался.
Я, выходит, не с Богом, а с последним бродягой спознался?!
Откуда он-то тут?! Я ж Бога малевал… возгордился…
А он тут как тут, бродяга пьяный! Старик, а смеется беззубо, во весь рот, будто на свет народился!
Кряхтит: мужичок, ты того… этого… не дашь мне на четвертушку?..
А я уж вот… тюремную свою приготовил кружку…
А я это… под мостом ночую… меня ловят-ловят, да поймать все не могут…
Ну, подай на четверочку беленькой!.. все сердцу подашь на подмогу…
Выпью – и согреюсь… калачиком свернусь… где, спросишь?.. а вот тут… на вокзале…
Скамейку жесткую, деревянную оболью слепыми слезами…
Матушке Богородице помолюсь губами немыми…
Кто я, спросил?.. да разве теперь я свое упомню имя…
Как назовешь – так и ладно!.. Дай денежку, а?.. Горло пересохло… в животе будто пламя…
Такое и с тобой может быть. И с ним. И вон с ним. И – со всеми нами…
Я плачу, да! Я последний бродяга! Жалкий, голодный!

…Я – твой Христос Бог.
Я лечу тебе прямо в лицо жарким Ликом.
Над головой. Над душою твоею свободной.

БОЖИЯ МАТЕРЬ ЧИМЕЕВСКАЯ, ЧУДОТВОРНАЯ

Очень темный, карий, ржавый, прокопченный фон.
Во мраке синеют, густо, бирюзово синеют белки огромных Очей.
Да, Очи у Нее, а не глаза.
Радужки – черные колеса. Черные Луны. Катятся по слезному Молочному Пути.
Катятся Очи с Лика Ея вниз, все вниз и вниз, да никак скатиться не могут.
Она Сама сошла с иконы Своей – вниз.
Сошла в трущобы. В развалины. В нищие избы. К прокаженным. К убогим. К слепым и хромым. К израненным не на священной войне – в поножовщине, в подворотне, в схватке подлой, бандитской.
Повязки накладывала на выколотые финкой глаза. Сращивала детские, хулиганские переломы. Из-под лежачих больных – поганые судна выгребала. Обмывала их. Обтирала. На пылающий лоб мокрую холодную тряпку накладывала.
Лечила. Любила. Бинтовала. Обнимала гипсом распухшие ноги. Мазала облепихой изрезанные руки. Капала масло на вздутые, страшные язвы.
И все шептала, шептала: не больно тебе, милый мой, любимый, не больно, не больно! Ты поправишься. Вылечишься ты. Потому что Я тебя люблю, единственный мой, единственная моя.
Ей плевали в лицо: Ты Сама захвораешь проказой! Ты будешь кашлять чахоточным кашлем! Ты, безумная, Сама подцепишь дурную, дикую болезнь, будешь Сама в пыли и в отбросах кататься, будешь Бога молить, чтобы вечную жизнь от Тебя взял!
А Она все ходила за смертниками. За приговоренными ходила. За теми, от кого все отступились. За теми, кто не нужен был на земле никому.
Кроме Нее.

И блестели во мраке огромные, как две ладьи небесных, синие, сапфировые белки длинных Очей.
И мерцали в тихой, утешной улыбке алые, нежные Губы.
И светились в вони и смраде позорных пожарищ смуглые, в глубоких и резких морщинах, обвислые Щеки.
Господи, Она уже стала старухой, пока вброд переходила реку земного страданья.
Все на иконах писали Ее – вечно молодой и вечно счастливой.
И вот, состарилась Она; и чужая боль изрезала нежное Лицо Ея, как режет нож в руке резчика твердое, черное драгоценное дерево.
И, став старухой, захотела Она быть, для страдальцев Своих, Царицей нарядной.
И сняла Она холщовую робу Свою с голубою каймой, в коей в южной далекой стране отверженные за грош улицы подметают. И надела русский сарафан, родной, шелк темно-синий да россыпь ромашек. Кокошник надела высокий, и он ярче Солнца сверкал турмалинами, лалами, гранатами, золотыми топазами, кабошонами яшмы и агата сибирского, лазуритом афганским, серпентином с отрогов Тянь-Шаня! Браслеты на старые руки надела! Серьги вдела в морщинистые, коричневые мочки – серьги лилейные, лепестки алмазами росы усыпаны, пестик серебряный, тычинки осыпают золотую пыльцу…
Еще ни одна лилия в блеске и славе своей, еще ни один лотос сияющий, розовый, светильником по темной реке плывущий, не одевался так, как Она, старуха, нынче оделась…
И так, одетая богаче Царицы земной любой, вышла Она к бедным и жалким, к сиротам Своим, к прокаженным, несчастным Своим.
И закричали несчастные: узнаем! Узнаем Тебя, Мать наша! Прекрасен Наряд Твой! Но как же в кокошнике этом тяжелом Ты будешь к нам наклоняться?! Как будешь в шелковом сарафане стыдную, срамную грязь подмывать?! Как будешь, в браслетах богатых ложкой врачебной вычищать гниль и червей белых из раны?! Как будешь, в перстнях жемчужных, янтарных в лоханях и чанах обмывать тех, кто уже к смерти готовый?! Как будешь в трущобах, где вместо огня – во мраке шкуркой светится серебряная мышь, а вместо воды – глоток из грязной лужи, а на бинты – рубаху исподнюю Свою, о Святая, порви, – Ты принимать у горбатой, у безногой матери роды, и пеленать последыша в рваную юбку, в лоскуты Своей первой, последней любви?!
Разве богатая Ты?! Разве Тебе эти людские побрякушки пристали?!
Так страшно, многогорло кричали Ей отверженные Ея.
И улыбнулась Она. И сняла с Себя все шелка, все самоцветы, все алмазы-агаты.
И молвила так: Я, Богородица Отверженных, в рубище старом, рабочем Своем к ним вернусь.
И надела Она снова простую холстину с голубою каймою.
И сандальи простые надела.
И запела песню простую.
И навесила на спину Себе мешок с бинтами и снадобьями, с кирпичами свежего хлеба и с флягой, полной воды ключевой.
И глядел я на Нее и плакал, видя, как бесстрашно спускается Она в чадные подвалы, как бродит по взорванному рынку, залитому невинной кровью, как перевязывает раны младенцев, как целует в лоб стариков прокаженных!
И шептал я: о, Богородица Чимеевская, Чудотворица, излечи нищих Своих!
Ты Богородица нищих, Ты Пресвятая Матерь изгоев.
Они погибали от ненависти, а к ним, на пороге Тьмы, Любовь пришла.
И обернулась Она ко мне. Услышала. Улыбнулась.
Синие белки громадных Очей просияли. Воссияли ночные, алмазные Зраки.
Вспыхнут от радости Лик Ея, темный, на южном трущобном Солнце зажаренный, морщинистый, смуглый.
И я увидел над Ея головой незримый, в яхонтах, турмалинах и лалах кровавых, Царский кокошник, звездный, Небесный.