Клас Эстергрен - Гангстеры

— Рано или поздно все мы в этом нуждаемся… В помощи.

— И ты тоже, — сказал он.

— Разумеется, — ответил я и вышел.

Когда я добрался до гостиницы, портье спал. Продрав глаза, он вышел только после нескольких звонков. В отеле меня знали, и я был убежден, что он и его коллеги полагают, будто я веду двойную жизнь.

— Вам помочь с мусором? — спросил он.

Три года спустя, очень теплым и тихим октябрьским днем, я сидел в оранжерее и смотрел на розу, старательно подбирая слова, чтобы описать цветок с помощью пера и бумаги. Интерес, однажды спровоцированный необходимостью, не ослабевал все эти годы. Когда-то он позволил мне найти запасный выход из, казалось бы, безвыходной ситуации и обратить унизительное поражение в достойную ничью. Со временем это увлечение поглотило не только меня, но и пространство моей квартиры, распустившись цветами на заброшенном поле. Забота о растениях требовала все больше и больше времени, и стала для меня чем-то вроде убежища, в котором я мог укрыться от мучительных проблем, ожидающих своего решения за письменным столом. Но теперь, когда я пытался подобрать слова для описания розы, мне приходилось преодолевать некоторое сопротивление. Роза вполне самодостаточна и красота ее, быть может, предполагает элемент совершенства, избегающий любой попытки описания. Тому, кто дорожит своим душевным покоем, лучше воздержаться от подобного занятия. Тем не менее, я позволил уговорить себя. Ассоциация местных цветоводов решила опубликовать скромный буклет, и меня попросили написать что-нибудь на тему: «Роза и смирение». Само собой, сказали мне, темы придерживаться не обязательно — мне, что называется, предоставили карт-бланш.

Передо мной был английский гибрид, выведенный сравнительно недавно, чей аромат, цвет и стойкость давали ему все основания для того, чтобы когда-нибудь стать классикой. «Классикой», в понимании тех, кто занимается разведением роз, может стать только такой цветок, который пережил, по крайней мере, одно поколение. И в этом смысле данный термин приближается к своему прежнему значению. В других случаях, можно услышать, как, скажем, комментатор хоккейного матча провозглашает классикой гол, забитый десять секунд назад, уже во время его замедленного повтора. Этот пример можно было бы считать проявлением крайности, но я своими ушами слышал, как один музыкальный критик не постеснялся назвать еще не выпущенный альбом классикой будущего.

Задача, которую я поставил перед собой, заключалась в том, чтобы описать розу, не прибегая к помощи терминов из ботаники или обычных в разговоре о цветах клише, и добиться, насколько это возможно, объективного, хладнокровного и ясного отражения величественной красоты темно-зеленой листвы, которая всякий раз, когда легкий ветер обдувает куст и приводит листья в волнение, порождает серебристый глянец — следствие игры света и движения, сияние мимолетное, но, тем не менее, важное для понимания сути розы, не менее важное, чем цвет самого цветка, чьи оттенки ежеминутно изменяются по мере того, как он превращается из бутона в розу, которая распускается во всем блеске собственного великолепия, после чего цветок начинает увядать, алый цвет уходит, бледность мгновенно сменяется белизной, и вот уже лепестки обрамляются коричневой каймой, и все это — не быстро, не медленно, но именно в том темпоритме, который позволяет восхищенному наблюдателю осмыслить каждую фазу, уловить каждый нюанс и подготовиться к неизбежному финалу со смертельным исходом, как в хорошо написанной пьесе или романе, где автор распоряжается судьбой, а не наоборот.

Нет ничего удивительного в том, что взрослые мужчины — отцы семейств, уважаемые люди, построившие себе дома и похоронившие своих предков, — ни с того ни с сего начинают интересоваться розами и даже предпринимают неловкие попытки описать словами объект своего восхищения. Восприимчивость к подобной красоте является сама по себе признаком тонкого или, хотя бы, необычного вкуса. Всякому желанию и стремлению, в зависимости от меры недостижимого в нем, сопутствует отчаяние. Или — почему бы и нет? — смирение. Происходящее является трагедией только в глазах зрителя и не имеет никакого отношения к объекту, за исключением того, что именно объект делает трагедию осязаемой; она является эффектом, а не свойством, в силу чего возникает вопрос: можно ли найти слова, подчиненные указанному объекту, слова, которые описывают, а не приписывают; можно ли построить фразу так, чтобы она была свободна от авторских эмоций?

Меня прервал младший из моих сыновей — он зашел в оранжерею, чтобы сказать, что мне звонят.

— Я знаю, — ответил я. — И даже знаю, кто.

Это была шутка, которую понимали старшие дети, но с младшим, сколько я ни пытался, этот номер не проходил. Он стоял спокойно, со свойственной ему невозмутимостью, и разглядывал лежащую передо мной розу.

— Ты же знаешь, что надо говорить в таких случаях, — сказал я.

— Что ты сейчас занят и перезвонишь позже?

Он ушел в дом, чтобы передать это сообщение, но сразу же вернулся.

— Он говорит, что у него к тебе важное дело.

— А кто это? — спросил я.

— Густав какой-то или что-то в этом роде…

Я мог не отвечать кому угодно, но только не ему — несмотря ни на что он был одной из причин моего отчаяния, если говорить о недостижимом, хотя я и не желал этого признавать. И раз уж снова зашла речь об отчаянии, надо сказать, что мое отчаяние не шло ни в какое сравнение с его отчаянием.

— Ты сказал, чтобы я позвонил тебе… — начал он нервным и нетвердым голосом. — Если мне когда-нибудь понадобится помощь.

— Да, да, — сказал я. — Разумеется.

— Так вот сейчас мне нужна помощь.

Я спросил его, что случилось, в чем дело. Он ответил, что сам не знает, в чем дело, потому что все это так «мерзко» и так «отвратительно» и еще потому что я вряд ли ему поверю.

— В прошлый раз я поверил, — сказал я.

— Тогда… — он запнулся. Возможно, ему было стыдно за то, что тогда он был пьян и наговорил много лишнего. — Тогда все было вполне очевидно.

— Только не для меня, — сказал я. — Да и для Мод — тоже вряд ли.

— Но это… — начал он. — Я не могу обсуждать это с мамой. Не хочу ее расстраивать. Она больна.

— Больна? — Внутри у меня все похолодело, когда он сказал об этом.

— Она обязательно поправится, — сказал он. — Но я не хочу беспокоить ее по пустякам.

— Но что случилось? — спросил я его. — Что с ней?

— Она обязательно поправится, — спокойно повторил он. — Я сейчас не об этом.

Во дворе заплакал ребенок. Он никак не унимался. Густав взял себя в руки и начал рассказывать. Он уже давно встречается с девушкой. А теперь она в положении. Когда она сообщила ему об этом, он повел себя, с его же слов, «как последний дурак, как мальчишка». Кончилось тем, что они «разругались и наговорили друг другу глупостей», после чего не виделись пару дней. Ночью он загулял и напился пива «в одиночку», а когда протрезвел, понял, что вел себя как мальчишка и поступил не по-мужски.