Чума в Бедрограде

Соций только самодовольно улыбнулся, даже дал Андрею шутливого пинка — ох, не терпится же ему поговорит’ по душам с университетским человеком.

Всем не терпится, но поговорит только Соций.

По-хорошему всем остальным и быт’-то здес’ не полагалос’ — ясно же, что университетские очен’ хотели бы скрыт’ Дмитрия Борстена ото всех, от кого получится. Но о прямом запрете речи не заходило, равно как и о составе людей, обеспечивающих безопасност’ мероприятия за дверьми склада. Могут же трое остальных голов Бедроградской гэбни пожелат’ проследит’ за ней самолично?

Такси резво припарковалос’ у самого начала асфальтированной дорожки к складу через пустыр’. Склад-то в черте города, но всё же на отшибе — чтоб никто ничего, если что. Поэтому вокруг — пустыр’, живая изгород’ чут’ подальше, горстка гаражей, завод на той стороне шоссе. От шоссе до склада — метров сто этой самой асфальтированной дорожки. Стреляй — не хочу, в общем-то.

Бахта Рука помнил: договорилис’ не стрелят’ без необходимости. Гошка после встречи гэбен всю шапку прозудел: сначала выяснит’ хот’ что-то и только потом переходит’ к решительным действиям. Если вообще переходит’. Но не оцениват’, как простреливается дорожка, было невозможно.

Такси с Дмитрием Борстеном простояло с минуту безо всяких признаков жизни, а потом грянуло на всю округу какой-то очен’ знакомой симфонической музыкой, и взмахнуло дверьми прям как крыльями, до тошноты синхронно.

Наружу выскочили Охрович и Краснокаменный, с совершенно клоунским видом отсалютовали издалека Бедроградской гэбне и вдруг с места рванули к складу.

Если не знат’, что они всегда такие, впору бы за пистолет схватит’ся. Но Бедроградская гэбня за столько лет привыкла: психи — они и ест’ психи. И хот’ пойди разберис’ ещё, были ли на самом деле какие-то там тайные гормональные опыты в начале пятидесятых, через которые вроде как прошла вся Университетская гэбня, или Андрей эти опыты десят’ лет назад сам придумал, чтоб давнее дело на Колошме закрыт’, но Охрович и Краснокаменный-то однозначно психи. Молевич и Базал’д ещё куда ни шло, на них и не подумаешь, что жертвы экспериментов, а эти ну точно как из дурки сбежали.

«Эти» тем временем уже вломилис’ на склад.

Всё по-честному: в безопасности помещения имеют право быт’ уверены обе стороны. На складе за Охровичем и Краснокаменным присмотрят младшие служащие, а Бедроградская гэбня постоит ещё, покурит и посверлит глазами такси, где осталис’, по всей видимости, только водител’ и Дмитрий Борстен.

Андрей улыбался, поворачиваяс’ то к Социю, то к Бахте Руке, просто-таки сиял и лучился, но с близкого расстояния можно было заметит’, как подрагивают у него от возбуждения пальцы.

Соций же, не скрываяс’, пялился на такси.

Бахта Рука поискал Гошку.

Тот среагировал на взгляд, швырнул окурок на проезжую част’ и подошёл, наконец, к трём другим головам. Вид у него и правда был совсем уж измятый, замученный, какой-то потёртый, и Бахте Руке сразу захотелос’, чтобы всё прошло тихо-мирно. Когда кто-то из гэбни не в порядке, не тихо и не мирно действоват’ можно, но сложно.

— Выспись, пожалуйста, — Бахта Рука говорил тихо, но настойчиво. — У меня самого от тебя башка деревенеет.

— И так всю чуму проспал, — процедил сквоз’ зубы Гошка.

Процедил, но тут же отрефлексировал свой тон, усмехнулся, тряхнул головой, отгоняя усталост’, — и сразу стал больше похож на нормального Гошку. Заметил-таки, как психует Андрей, инстинктивно придвинулся. Кажется, даже дёрнулся по голове потрепат’, но сообразил, что неподалёку имеются зрители, и сдержался.

Вот так — гораздо лучше.

Бахта Рука как раз пытался припомнит’, что же всё-таки за музыка послужила фанфарами Охровичу и Краснокаменному в момент их выпрыгивания из такси, когда те снова возникли в поле зрения. Проверили, значит, склад. Проверят’ там вообще-то нечего — только и готовили, что записывающие (и воспроизводящие) устройства, а они-то неопасны.

Сейчас Бахте Руке удалос’ разглядет’, что Охрович и Краснокаменный явилис’ при гэбенных мундирах, но без наплечников. Ёмко и выразительно, особенно с учётом того, что их текущую профессиональную принадлежност’, видимо, призваны были продемонстрироват’ бордельные ошейники.

Что там Гошка вещал когда-то про университетских блядей?

Всё про всех университетских блядей разом всплыло в голове у Бахты Руки, когда Охрович галантно взялся за двер’ такси, а Краснокаменный протянул руку, помог пассажиру выбрат’ся.

Пассажиру.

Дмитрию вроде как Борстену.

Из такси выплыло нечто, меньше всего напоминающее загруженного работой университетского медика на вос’мой ден’ чумы в Бедрограде.

И больше всего напоминающее оживший дореволюционный фотоснимок.

Своеобразный такой, буквально-таки «Петерберг глазами европейских газет». Потому что ну всем же известно, чем особенно брал за душу иностранцев единственный свободный для въезда город Росской Конфедерации.

Этим самым.

Вот примерно так, кстати, и выглядел этот их завкаф в свои лучшие годы.

Не портретно, нет.

Гм, стилистически.

Бахта Рука даже несколько оторопел.

Дмитрий Борстен, стратегично зарывшис’ лицом в какой-то букет (неужто действительно ветка черёмухи — в сентябре-то?), двигался по асфальтированной дорожке через пустыр’ в сопровождении Охровича и Краснокаменного, и стрелят’ в него не хотелос’ вовсе.

Если чего-то и хотелос’, то точно не стрелят’.

Невосполнимой потерей для городской экономики был несчастный указ о запрещении борделей! Бедрограду — как месту, где зародилас’ оскопистская традиция — можно было и оставит’ его особое положение. Для привлечения туристов.

Такая перспективная ниша, а тепер’ в ней только Университет и беснуется по мелочи.

Стилистическое сходство с петербержскими дореволюционными достопримечательностями, по всей видимости, — чрезвычайно популярное веяние в университетской среде, если уж оно не обошло даже загруженного работой медика на вос’мой ден’ чумы.

Завкаф же завкафом: непременная белоснежная струящаяся рубашка с кружевной оторочкой и воротом-стойкой, подчёркивающим шею; узкие расшитые штаны, подчёркивающие всё на свете. Лёгкие, летящие волосы, убранные в кокетливо перевязанную шёлковой лентой косу. Тонкие кольца на пальцах.

Но сут’ не в том, совсем не в том.

Сут’ — в пластике, невозможной и вызывающей.

Дмитрию Борстену оставалас’ ещё пара шагов до младших служащих, коим надлежало обыскат’ его перед заходом на склад, а Бахта Рука уже сто раз успел пожалет’, что Бедроградская гэбня сегодня не сама проводит обыск. В восем’ рук бы, прямо как в лучшие годы этого их завкафа, — хот’ это и не сам завкаф, а аллюзия на.