Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Ко мне по ходу выпивания —
о чем бы рядом ни кричали —
приходит радость понимания,
что дух наш соткан из печали.

Верный путь, на самом деле,
различим по двум местам:
то во храме, то в борделе
вьется он то здесь, то там.

Виднее в нас после бутылки,
как истрепались в жизни бывшей;
мы не обломки, мы обмылки
эпохи, нас употребившей.

Наш путь извилист и неровен,
а жребий — тёмен и превратен,
и только жирный чад жаровен
везде всегда надежно внятен.

В года весны мы все грешили,
но интересен ход явления:
те, кто продолжил, — дольше жили,
Бог ожидал их исправления.

Каким ни вырос любомудром
и даже просто будь мудрец,
а все равно охота утром
к похмельной рюмке огурец.

Смотрю без тени раздражения
на огнедышащий вулкан,
и сразу после извержения
готов налить ему стакан.

После пьянства
лихие творятся дела
в ошалело бессонных ночах:
мрак женился на тьме,
згу она родила,
мы сидим вчетвером при свечах.

Живя весьма благообразно
при нашем опыте и стаже,
мы не бежим на зов соблазна,
а просто надо нам туда же.

Ленив, лукав и невынослив,
я предан выпивке и блуду,
перенося дела на после
того, как я о них забуду.

Хвала Творцу, что время длится,
что мы благих не ждем вестей,
и хорошеют наши лица
от зова низменных страстей.

В виду кладбищенского склепа,
где замер времени поток,
вдруг понимаешь, как нелепо
не выпить лишнего глоток.

В основном из житейского опыта
мной усвоено важное то,
что пока еще столько не допито,
глупо брать в гардеробе пальто.

Я думал всегда, что соблазны,
которые всем нам являются,
хоть как-то годам сообразны,
но бесы, увы, не меняются.

От вида ландшафта, пейзажа
(и речки чтоб вилась тесьма)
хочу сразу выпить, и даже
не просто хочу, а весьма.

Угас дурак, тачая жалобы
на мир жестокий и тупой,
а для здоровья не мешало бы
менять занудство на запой.

У Бога я ни льготы, ни поблажки
ни разу не просил, терпя убытки,
за это у меня всегда во фляжке
божественные булькают напитки.

Моя душа передо мной
была душою ясновидца —
я мигом чувствую спиной,
что сзади выпивка струится.

Ко мне явилось откровение
о смысле жизни и нирване,
но было выпить настроение,
и я забыл его по пьяни.

Еще я на радость имею талоны,
но пристально если взглянуть —
питейной бутыли покатые склоны
рисуют мой жизненный путь.

Спешу с утра опохмелиться я,
чтоб горем не была беда,
если начнется репетиция
премьеры Страшного суда.

А в чем действительно я грешен,
и это мне припомнит Бог, —
я в этой жизни баб утешил
намного менее, чем мог.

Пока не позвала в себя кровать,
которая навеки нас уложит,
на кладбище должны мы выпивать
за тех, кто выпивать уже не может.

Не с горечью влачу я жизнь мою,
а круто благоденствую, доколе
все видимое ясно сознаю
и черпаю блаженство в алкоголе.

Первую без чоканья нередко
пьем теперь, собравшись за столом:
некто близкий выдернут, как репка,
и исчез у жизни за углом.

Плывя со всеми к райским кущам,
я только с теми теплю связь,
кто видит вечное в текущем
и плавно пьет, не торопясь.

Растает в шуме похорон
последних слов пустая лесть,
и тихо мне шепнет Харон:
— А фляжка где? Стаканы есть.

Забавы Божьего глумления —
не боль и тяжесть испытаний,
а жуткий вид осуществления
иллюзий наших и мечтаний.

Крайне просто природа сама
разбирается в нашей типичности:
чем у личности больше ума,
тем печальней судьба этой личности.

Прекрасен мир, судьба права,
полна блаженства жизнь земная,
и все на свете трын-трава,
когда проходит боль зубная.

Наш ум и дух имеют свойство
цвести, как майская природа,
пока жирок самодовольства
их не лишает кислорода.

Стихий — четыре: воду, воздух,
огонь и землю чтили греки,
но оказалась самой грозной
стихия крови в человеке.

Пускай оспорят как угодно
и пригвоздят ученой фразой,
но я уверен: зло — бесплодно,
а размножается — заразой.

Мне совсем в истории не странны
орды разрушителей лихих:
варвары захватывают страны,
скапливаясь тихо внутри них.

Я не люблю любую власть,
мы с каждой не в ладу,
но я, покуда есть что класть,
на каждую кладу.

Навряд ли может быть улучшен
сей мир за даже долгий срок,
а я в борьбе плохого с худшим
уже, по счастью, не игрок.

Бездарность — отнюдь не болото,
в ней тайная есть устремленность,
она выбирает кого-то
и мстит за свою обделенность.

Светится душевное величие
в миг, когда гримасой и смешком
личность проявляет безразличие
к выгоде с заведомым душком.

Когда б не запахи и краски,
когда б не звук виолончели,
когда б не бабушкины сказки —
давно бы мы осволочели.

В зыбком облаке марева мутного
суетливо катящихся дней
то, что вечно, слабее минутного
и его различить тяжелей.

Так жаждем веры мы, что благо —
любая искра в поле мглистом,
и тяжела душе отвага
оставить разум атеистом.

Готовность жить умом чужим
и поступать по чьей-то воле —
одна из дьявольских пружин
в устройствах гибели и боли.

Мы так то ранимы, то ломки,
что горестно думаю я:
душа не чужая — потемки,
потемки — родная своя.

До мудрых мыслей домолчаться,
чтоб восхитилась мной эпоха,
всегда мешают домочадцы
или зашедший выпивоха.