Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Томясь в житейском общем тесте,
вдруг замечаешь тайным взглядом,
что мы живем отнюдь не вместе,
а только около и рядом.

Хотя покуда все в порядке,
такая к худу в нас готовность,
что вдруг душа уходит в пятки
и в пах уносится духовность.

Я соблюдаю такт и честь
по месту, в коем нахожусь, —
то я кажусь умней, чем есть,
то я умней, чем я кажусь.

Рожденные кидаться на врага —
томятся, вырастая, и скучают,
потом их держат быта берега,
где чахнут эти люди и мельчают.

Вижу я за годом год
заново и снова,
что поживший идиот —
мягче молодого.

О, я отнюдь не слеп и глуп:
везде, где чинно и серьезно,
внутри меня большой тулуп
надет на душу, чтоб не мерзла.

Забавные печали нас измучили,
былые сокрушая упования:
не знали мы,
что при благополучии
угрюмее тоска существования.

Потоки знания волной
бурлят уже вдоль носоглотки,
поскольку разум бедный мой —
не безразмерные колготки.

При спорах тихо я журчу,
чтоб не являлась пена злая;
когда не знаю, то молчу,
или помалкиваю, зная.

Хотя уже ушли те времена
и чисто на житейском небосводе,
подонков и мерзавцев имена
в душе моей болят к сырой погоде.

Терпя с утра зеркал соседство,
я бормочу себе под нос,
что время — сказочное средство
для выпадения волос.

Нет, я умнее стал навряд ли,
но безразличнее — стократ,
и руку жму я всякой падле,
и говорю, что видеть рад.

Увы, над этим неуклонно
трудились лучшие умы:
дерьмо сегодня благовонно
намного более, чем мы.

К работе азарт у меня —
от опыта жизни простого:
гулять после полного дня
приятней, чем после пустого.

Порой дойдешь до обалдения
от жизни кряканья утиного,
и в сон тогда плывут видения,
и все про бегство до единого.

Сейчас такая знаний бездна
доступна всякому уму,
что стало спорить бесполезно
и глупо думать самому.

Мы сколько ни едим совместной соли,
а в общую не мелемся муку,
у всех национальные мозоли
чувствительны к чужому башмаку.

Изрядным будет потрясение,
когда однажды — смех и плач —
везде наступит воскресение,
и с жертвой встретится палач.

На всем пути моем тернистом —
давно мы с Богом собеседники;
Он весь играет светом чистым,
но как темны Его посредники!

Во мне, безусловном уже старожиле,
колышется страх среди белого дня:
а что, если те, кто меня сторожили,
теперь у котла ожидают меня?

Я в поезде — чтоб ноги подышали,
ботинки снял
и с ними спал в соседстве,
а память в лабиринте полушарий
соткала грустный сон
о бедном детстве.

Уже я к мотиву запетому
не кинусь, распахнут и счастлив, —
я знаю себя, и поэтому
с людьми я не сух, но опаслив.

Случайная встреча на улице с другом,
досуг невеликий — на две сигареты,
но мы холоднее к житейским недугам,
когда наши души случайно согреты.

Мне мило все:
игра чужих культур
на шумных площадях земной округи
и дивное различие фактур
у ручек чемодана и подруги.

О чем-то говорить я не хочу,
о многом — ядовиты словопрения,
поэтому все чаще я молчу,
в немые погрузившись умозрения.

Время сыпется струйкой песка,
мухи памяти дремлют в черниле;
ностальгия — смешная тоска
по тому, что ничуть не ценили.

В душе сильнее дух сиротства,
и нам поделать с этим нечего,
когда оплошность или скотство
мы совершаем опрометчиво.

Давно уже не верю в пользу споров
и беганья за истиной гурьбой,
я больше почерпнул из разговоров,
которые веду с самим собой.

Теперь я только волей случая
знакомых вижу временами,
тяжелый дух благополучия
висит уныло между нами.

Семью надо холить и нежить,
особо заботясь о том,
чтоб нелюди, нечисть и нежить
собой не поганили дом.

Пребывая в уверенном мнении
обо всем, ибо тесно знаком,
дело славное — в этом затмении
величаво прожить мудаком.

В порядочности много неудобства,
что может огорчать и даже злить:
испытываешь приступ юдофобства,
а чувство это — некому излить.

То, что я вижу, — омерзительно,
уже на гибельной ступени,
но страшно мне лишь умозрительно,
а чисто чувственно — до фени.

Утратил я охоту с неких пор
вершить высоколобый устный блуд,
ведут меня на умный разговор,
как будто на допрос меня ведут.

Смешны сегодня страхи предка,
и жизнь вокруг совсем не та:
зло демоническое редко,
а больше — мразь и сволота.

Черты похожести типичной
есть у любви, семьи, разлуки —
Творец, лишенный жизни личной,
играет нашими со скуки.

Мне кажется, что смутное брожение,
тревогой расползаясь неуемной, —
большое обещает извержение
скопившейся по миру злобы темной.

Моей мужицкой сути естество,
чувствительную совесть не колыша,
глухое ощущает торжество,
о праведном возмездии услыша.

Если б человеку довелось,
пользуясь успехами прогресса,
как-то ухватить земную ось —
он ее согнет из интереса.

Не то чтобы одно сплошное свинство
цвело везде туземно и приблудно,
однако же большое сукинсынство
творится потаенно и прилюдно.

Пока не уснешь, из былого
упрямо сочится звучание,
доносится каждое слово
и слышится даже молчание.

Алкающим света мужчинам,
духовных высот верхолазам,
в дороге к незримым вершинам
обузой становится разум.

Я понял, роясь в мире личном
и наблюдая свой интим,
что не дано сполна постичь нам,
чего от жизни мы хотим.

С такой осанкой — чисто лебеди
(и белоснежность поразительна) —
по жизни мне встречались нелюди,
что красота мне подозрительна.