Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

На будущие беды мне плевать,
предвидеть неизбежное — обидно,
заранее беду переживать —
и глупо, и весьма недальновидно.

Насмешливость лелея и храня,
я в жизни стал ей пользоваться реже:
ирония — прекрасная броня,
но хуже проникает воздух свежий.

Тертые, бывалые, крученые,
много повидавшие на свете,
сделались мы крупные ученые
в том, что знают с детства наши дети.

Процессом странствия влеком,
я в путешествие обычно
весь погружаюсь целиком,
а что я вижу — безразлично.

Люди нынче жаждут потреблять,
каждый занят миской и лоханкой,
смотрится на фоне этом блядь —
чистой древнегреческой вакханкой.

Мне снился сон: бегу в толпе я,
а позади — разлив огней,
там распростертая Помпея,
и жизнь моя осталась в ней.

А если все заведомо в судьбе
расписано, играется с листа,
и мы — всего лишь гайки на резьбе,
то лень моя разумна и чиста.

Не мы плетем событий нить,
об этом знал и древний стоик,
а то, что можно объяснить, —
уже усилия не стоит.

Прислушавшись
к оттенкам и нюансам,
улавливаешь Божью справедливость:
мы часто терпим горести авансом
за будущую алчную блудливость.

Неужели где-то в небе
с равнодушной гениальностью
сочиняется та небыль,
что становится реальностью?

Я мыслю без надрыва и труда,
немалого достиг я в этом деле,
поскольку, если целишь в никуда,
никак не промахнешься мимо цели.

Давно и в разном разуверясь,
но, веря в Божью широту,
еще сыскать надеюсь ересь,
в которой веру обрету.

По воздуху, по суше и воде
добрался я уже до многих стран,
еще не обнаружил я нигде
лекарство от душевных наших ран.

И все течет на самом деле
по справедливости сейчас:
мы в Бога верим еле-еле,
а Бог — совсем не верит в нас.

В судьбе
бывают мертвые сезоны —
застой и тишина, тоска и муть,
и рвемся мы тогда, как вор из зоны,
а нам давалось время отдохнуть.

Тоска, по сути, неуместна,
однако, скрыться не пытаясь,
она растет в душе, как тесто,
дрожжами радости питаясь.

Мне дней земных мила текучка,
а рай — совсем не интересен:
там целомудренниц толкучка
и не поют печальных песен.

В шарме внешнем нету нужности
одинокому ежу,
красоту моей наружности
я внутри себя держу.

Нет, я на время не в обиде,
что источилась жизни ось,
я даже рад, что все предвидел,
но горько мне, что все сбылось.

Мой дух неярок и негромок,
но прячет каплю смысла зрелого
самодостаточный обломок
несуществующего целого.

Напрасно мы то стонем бурно,
то глянем в небо и вздохнем.
Бог создал мир весьма халтурно
и со стыда забыл о нем.

С наслаждением спать я ложусь,
от уюта постели счастливый,
потому что во сне не стыжусь,
что такой уродился ленивый.

Тому, кто себя не щадит
и стоек в сей гибельной странности,
фортуной дается кредит
заметной душевной сохранности.

На нас, мечтательных и хилых,
не ловит кайфа Божий глаз,
а мы никак понять не в силах,
что Он в упор не видит нас.

Сегодня спросили: а что бы
ты сделал от имени Бога?
Я в мире боюсь только злобы,
и я б ее снизил намного.

Былое нас так тешит не напрасно,
фальшиво это мутное кино,
но прошлое тем более прекрасно,
чем более расплывчато оно.

Для жизни полезно явление
неясной печали тупой,
то смутное духа томление,
которое тянет в запой.

В какие упоительные дали
стремились мы, томлением пылая!
А к возрасту, когда их повидали,
увяла впечатлительность былая.

Выделывая па и пируэты,
немало начудил я интересного,
земные я не чту авторитеты,
но радуюсь молчанию небесного.

Мне сладок перечень подсудный
душегубительных пороков,
а грех уныния паскудный —
дурь от нехватки сил и соков.

Душа моя заметно опустела
и к жизни потеряла интерес —
похоже, оставлять собралась тело
и ей уже земной не нужен вес.

Всегда на самочувствие весеннее,
когда залито все теплом и светом,
туманное влияет опасение,
что все же будет осень вслед за летом.

По существу событий личных
в любых оказываясь точках,
душа болит в местах различных
и даже — в печени и почках.

Тише теперь мы гуляем и пляшем,
реже в судьбе виражи,
даже иллюзии в возрасте нашем —
призрачны, как миражи.

В тесное чистилище пустив
грешников заядлых и крутых,
селят их на муки в коллектив
ангелов, монахов и святых.

Творец жесток,
мы зря воображаем,
что благостна земная наша тьма,
мы многое легко переживаем,
но после — выживаем из ума.

Не просто ради интереса
я глаз держу настороже:
святой, пожавший руку беса, —
святой сомнительный уже.

Затем на небо нету моста,
чтоб мог надеяться простак,
что там совсем не все так просто,
а просто все совсем не так.

Я в молодости жить себе помог
и ясно это вижу с расстояния:
я понял, ощутив, как одинок,
пожизненность такого состояния.

Весьма порой мешает мне уснуть
волнующая, как ни поверни,
открывшаяся мне внезапно суть
какой-нибудь немыслимой херни.

В душе моей многое стерто,
а скепсис — остатки загваздал;
я верю и в Бога, и в черта,
но в черта — сильнее гораздо.

Многих бед моих источник —
наплевавший на мораль
мой язык — болтун и склочник,
обаяшка, змей и враль.

Душа, когда она уже в полете
и вся уже вперед обращена,
вдруг чувствует тоску по бренной плоти
и болью ностальгии смущена.

Творцу живется вряд ли интересно,
от нас Ему то муторно, то дурно;
а боги древних греков, как известно, —
те трахались и сами очень бурно.