Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Лень — это борьба, погони, кражи,
мыслей оживленное брожение,
только лень активно будоражит
вялое мое воображение.

Если ноет душевный ушиб,
очень давит чужое присутствие,
мне нужней, чтоб вокруг ни души
не толпилось, являя сочувствие.

Учился много я, но скверно,
хотя обрывки помню прочно,
и что я знаю, то неверно,
а все, что верно, то неточно.

Я в мудрецы хотя не лезу,
но мыслю я башкой кудлатой,
и неглубоких истин бездну
я накопал моей лопатой.

Есть между сном и пробуждением
души короткая отрада:
я ощущаю с наслаждением,
что мне вставать еще не надо.

Свой собственный мир я устроил
усилием собственных рук,
а всюду, где запись в герои,
хожу стороной и вокруг.

Я попадал моим ключом
в такие скважины случайные,
что нынче знаю, что почем,
и мысли все мои — печальные.

Угрюмо думал я сегодня,
что в нашей тьме,
грызне, предательстве
вся милость высшая Господня —
в Его безликом невмешательстве.

В мире все расписано по нотам,
гаммы эти вовсе не сложны:
служат мысли умных идиотам,
ибо только им они нужны.

Когда меня от гибели на дне
лишь тонкая удерживала нить,
мгновение подмигивало мне,
зовя его забавность оценить.

Что суета течет впустую,
нам не обидно и не жалко,
активность нашу холостую
огонь бенгальский греет жарко.

Затем лишь я друзей бы попросил
хоть капельку здоровья уберечь,
чтоб дольше у души достало сил
на радость от нечастых наших встреч.

В небесной синей райской выси
меня тоска бы съела — в ней
метать нельзя и скучно бисер
ввиду отсутствия свиней.

Течет покоя зыбь текучая,
и тишь да гладь отсель досель;
идиотизм благополучия
неописуем, как кисель.

Мы спорим, низвергаем и бунтуем
в запале сокрушенья и борения,
а после остываем и бинтуем
ожоги от душевного горения.

Доволен я житьем-бытьем,
покоем счастлив эфемерным,
и все вокруг идет путем,
хотя, по-моему, неверным.

Кто отрешен и отчужден
от суеты с ее кипением,
зато сполна вознагражден
живой души негромким пением.

Давно уже домашен мой ночлег,
лучусь, покуда тлеет уголек,
и часто, недалекий человек,
от истины бываю недалек.

Сонливый облик обормота
предъявит Божьему суду
моя высокая дремота,
надменно чуждая труду.

В одинокую дудочку дуя,
слаб душою и выпить непрочь,
ни от Бога подачек не жду я,
ни Ему я не в силах помочь.

Моя уже хроническая праздность,
владычица души моей и тела,
корнями утекает в безобразность
того, что сотворяют люди дела.

Излишних сведений кирпич
меня не тянет в каждый спор,
но жажда истину постичь
меня сусанит до сих пор.

Чтобы глубоким мыслителем
слыть у наивных людей,
быть надо краном-смесителем
нескольких крайних идей.

Я стал отшельник,
быт мой чист
и дышит воздухом интимности,
и жалко мне врагов моих,
беднягам хочется взаимности.

Век живу я
то в конфузе, то в контузии —
от азарта, от надежды, от иллюзии;
чуть очухиваюсь —
верен, как и прежде,
я иллюзии, азарту и надежде.

Проснувшись
в неосознанной тревоге,
я воду пью, рассеянно курю,
и вовсе я не думаю о Боге,
но с кем-то безусловно говорю.

Был я слеп,
опрометчив, решителен,
скор и падок на дело и слово;
стыд за прошлое мне утешителен
и для глупостей новых основа.

Я давно уже заметил, насколько
человек умом и духом непрочен,
полагаться на себя можно только,
да и то, если признаться, не очень.

Из лени, безделья и праздности,
где корни порока гнездятся,
рождаются разные разности,
а в частности — песни родятся.

Нигде, по сути, не был я изгой,
поскольку был не лучше и не хуже,
а то, что я существенно другой,
узналось изнутри, а не снаружи.

Человек, обретающий зрелость,
знака свыше не ждет и не просит;
только личной анархии смелость
в Божий хаос порядок привносит.

Жду я мыслей,
как мух ожидает паук, —
так они бы мне в дело сгодились!
А вчера две глубоких
явились мне вдруг —
очевидно, они заблудились.

Сухой букет желаний —
вот утрата
из частых по житейскому течению.
Я столького всего хотел когда-то!
А ныне — очень рад неполучению.

Я не лучшие,
а все потратил годы
на блаженное бездельное томление,
был послушен я велению природы,
ибо лень моя — природное явление.

Творец упрямо гнет эксперимент,
весь мир деля на лагерь и бардак,
и бедствует в борделе импотент,
а в лагере блаженствует мудак.

Я книжный червь и пьяный враль,
а в мире празднуют верховность
широкоплечая мораль
и мускулистая духовность.

Мне как-то понять повезло,
и в памяти ныне витает,
что деньги тем большее зло,
чем больше нам их не хватает.

На то, что вышел из тюрьмы,
на то, что пью не по годам, —
у Бога я беру взаймы,
и оба знаем, что отдам.

В ночи на жизнь мою покой
ложится облачным пластом,
он изумительно такой,
каков, быть может, в мире том.

Лижут вялые волны былого
зыбкий берег сегодняшних лет,
с хилой злобностью снова и снова
люто плещут в лицо и вослед.

Все пока со мной благополучно,
профилю не стыдно за анфас,
мне с самим собой бывает скучно,
только если спит один из нас.

А люблю я сильнее всего,
хоть забава моя не проста, —
пощипать мудреца за его
уязвимые спору места.

Ни тучки нет на небе чистом,
а мне видна она вполне,
поскольку светлым пессимистом
я воспитал себя во мне.

На днях печалясь, невзначай
нашел я смуты разрешение:
я матом выругал печаль,
и ощутилось облегчение.