Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Творец отвел глаза напрасно,
когда мы падали во тьму;
что Бога нет, сегодня ясно
и нам не меньше, чем Ему.

Подрезая на корню
жажду веры острую,
порют мутную херню
все Его апостолы.

Уже не глупость, а кретинство —
любое пылкое учение
про гармоничное единство
и лучезарное сплочение.

Я слухом не ловлю,
не вижу взглядом,
но что-то существует с нами рядом,
невнятицу мне в душу говоря
словами из иного словаря.

Время льется то жидко, то густо,
то по горло, то ниже колен,
а когда оно полностью пусто —
наступает пора перемен.

На вопрос мой даруя ответ,
песня чья-то звучит надо мной,
и опять проливается свет
на изгаженный век наш чумной.

Несчетных звезд у Бога россыпи
и тьма кружащихся планет,
и для двуногой мелкой особи
душевных сил у Бога нет.

Тоска моя не легче, но ясней:
в душе иссяк терпения запас,
трехмерность бытия обрыдла ей,
и боль ее окутывает нас.

Теперь, когда я крепко стар,
от мира стенкой отгорожен,
мне Божий глас народа стал
докучлив и пустопорожен.

Слушая полемик жаркий бред,
я люблю накал предубеждения,
ибо чем туманнее предмет,
тем категоричнее суждения.

Повсюду нынче злобой
пахнет скверно,
у Бога созревает новый план,
Его ведь консультируют, наверно,
Аттила, Чингисхан и Тамерлан.

Заглядывая в канувшее прошлое,
я радуюсь ему издалека:
уже оно красивое, киношное,
и даже театральное слегка.

Нет, я не зябко и не скудно
жил без единого кумира,
но без него ужасно трудно
во мгле безжалостного мира.

Мечта — весьма двусмысленный росток,
и Бог, хотя сочувствует мечтам,
скорее милосерден, чем жесток,
давая расцвести не всем цветам.

Я у философа Декарта
прочел и помню с той поры,
что, если прет худая карта,
разумней выйти из игры.

Наш каждый возраст — как гостиница:
мы в разных думаем о разном,
и только легкость оскотиниться
живет везде живым соблазном.

Все слухи, сплетни, клевета
и злой молвы увеселения —
весьма нужны, чтоб не пуста
была душа у населения.

Наш мир уже почти понятен,
загадки тают, словно снег,
из непостижно белых пятен
остался только человек.

Когда весь день бывал я весел
и не темнело небо синее,
то я намного меньше весил —
не вес ли клонит нас в уныние?

Я, даже не смыкая век,
лежать люблю — до обожания,
ведь сам по сути человек —
продукт совместного лежания.

Хоть мысли наши Господу угодны,
в одном забавно схожи все они:
высокие раздумья — многоводны,
что делает их реками херни.

Кормежка служит нам отрадой,
Бог за обжорство нас простит,
ведь за кладбищенской оградой
у нас исчезнет аппетит.

Я личное имею основание
не верить сильной пользе от учения:
я лично получал образование,
забытое в минуту получения.

В душе — глухая безнадега,
в уме кипит пустой бульон;
а вариант поверить в Бога
давно отвергли я и Он.

Почему-то порою весенней
часто снится, внушая мне страх,
будто я утопаю в бассейне,
где вода мне всего лишь по пах.

Года мои стремглав летели,
и ныне — Бог тому свидетель —
в субботу жизненной недели
мое безделье — добродетель.

Из мелочи, случайной чепухи,
из мусора житейского и сора
рождаются и дивные стихи,
и долгая мучительная ссора.

Я часто думаю теперь —
поскольку я и в мыслях грешен, —
что в судьбах наших счет потерь
числом даров уравновешен.

Не грусти, обращаясь во прах,
о судьбе, что случилась такой,
это тяжко на первых порах,
а потом — тишина и покой.

Наш небольшой планетный шарик
давно живет в гавне глубоком,
Бог по нему уже не шарит
своим давно уставшим оком.

А там и быт совсем другой —
в местах, куда Харон доставит:
то черт ударит кочергой,
то ангел в жопу свечку вставит.

Об этом я задумался заранее:
заведомо зачисленный в расход,
не смерти я боюсь, а умирания,
отсутствие мне проще, чем уход.

Я писал, как думал, а в итоге
то же, что в начале, ясно мне:
лучше легкомысленно — о Боге,
чем высокопарно — о хуйне.

Забавный все-таки транзит:
вдоль по судьбе через года
волочь житейский реквизит
из ниоткуда в никуда.

Ты ничего не обещаешь,
но знаю: Ты меня простишь,
ведь на вранье, что Ты прощаешь,
основан Твой земной престиж.

Везде, где вслух галдят о вечном,
и я, любуясь нежной птахой,
печально мыслю: где бы лечь нам,
послав печаль и вечность на хуй?

С той поры не могу я опомниться,
как позор этот был обнаружен:
я узнал, что мерзавка-любовница
изменяла мне с собственным мужем.

Мы лето разве любим за жару?
За мух? За комаров?
Намного проще:
за летнюю повсюдную игру
в кустах, на берегу и в каждой роще.

Судьбы случайное сплетение,
переплетенье рук и ног,
и неизбежное смятение,
что снова так же одинок.

Появилось ли что-то во взгляде?
Стал угрюмее с некой поры?
Но забавно, как чувствуют бляди,
что уже я ушел из игры.

Прекрасна юная русалка,
предела нету восхищению,
и лишь до слез матросу жалко,
что хвост препятствует общению.

Начал я с той поры, как подрос,
разбираться во взрослых игрушках,
и немало кудрявых волос
на чужих я оставил подушках.

Беда с романами и шашнями,
такими яркими в начале:
едва лишь делаясь вчерашними,
они тускнели и мельчали.

Во флирте мы весьма поднаторели
и, с дамой заведя пустую речь,
выводим удивительные трели,
покуда размышляем, где прилечь.