Игорь Губерман - Гарики предпоследние. Штрихи к портрету

Наши головы — как океаны,
до сих пор не открытые нами:
там течения, ветры, туманы,
волны, бури и даже цунами.

Устроена забавно эта связь:
разнузданно, кичливо и успешно
мы — время убиваем, торопясь,
оно нас убивает — непоспешно.

Уставших задыхаться в суете,
отзывчиво готовых к зову тьмы,
нас держат в этой жизни только те,
кому опора в жизни — только мы.

Хоть пылью все былое запорошено,
душа порою требует отчета,
и помнить надо что-нибудь хорошее,
и лучше, если подлинное что-то.

Тихой жизни копошение —
кратко в юдоли земной,
ибо жертвоприношение
Бог теперь берет войной.

Не разум быть повыше мог,
но гуще — дух добра,
когда б мужчину создал Бог
из женского ребра.

Хоть на ответ ушли года,
не зря душа ответа жаждала:
Бог есть не всюду, не всегда
и существует не для каждого.

Все твари зла — их жутко много —
нужны по замыслу небес,
ведь очень часто к вере в Бога
нас обращает мелкий бес.

Я вдруг понял —
и замер от ужаса,
словно гнулись и ехали стены:
зря философы преют и тужатся —
в Божьих прихотях нету системы.

Покуда все течет и длится,
свет Божий льется неспроста
и на высокие страницы,
и на отхожие места.

Как бы ни было зрение остро,
мы всего лишь наивные зрители,
а реальность и видимость — сестры,
но у них очень разны родители.

Когда устали мы резвиться
и чужды всякому влечению,
ложится тенями на лица
печать покорности течению.

По жизни понял я, что смог,
о духе, разуме и плоти,
а что мне было невдомек —
душа узнает по прилете.

На торжествах любой идеи,
шумливо празднуя успех,
различной масти прохиндеи
вздымают знамя выше всех.

Дабы не было слово пустым
в помогании душам пропащим,
чтобы стать полноценным святым,
надо грешником быть настоящим.

Когда б достало мне отваги
сказать мораль на все века,
сказал бы я: продажа шпаги
немедля тупит сталь клинка.

Веря в расцвет человеческой участи,
мы себе искренне врали,
узкие просеки в нашей дремучести —
это круги и спирали.

Давно томят меня туманные
соображения о том,
что все иллюзии гуманные —
смешными кажутся потом.

Звуков симфония, зарево красок,
тысячи жестов ласкательных —
у одиночества множество масок,
часто весьма привлекательных.

От жизни утробной до жизни загробной
обидно плестись по судьбе
низкопробной.

Природы пышное убранство
свидетельствует непреложно,
что наше мелкое засранство
ей безразлично и ничтожно.

Страх бывает овечий и волчий:
овцы блеют и жмутся гуртом,
волчий страх переносится молча
и становится злобой потом.

Прекрасна образованная зрелость,
однако же по прихоти небес
невежество, фантазия и смелость
родили много более чудес.

Сценарист, режиссер и диспетчер,
Бог жестокого полон азарта,
и, лишь выдохшись, жизни под вечер,
мы свободны, как битая карта.

При Творце с его замашками,
как бы милостив Он ни был,
мир однажды вверх тормашками
все равно взлетит на небо.

Одни летят Венеру посмотреть,
другие завтра с истиной сольются…
На игры наши
молча смотрит смерть
и прочие летающие блюдца.

Чувствую угрюмое томление,
глядя, как устроен белый свет,
ведь и мы — природное явление:
чуть помельтешили — и привет.

Мне любезен и близок порядок,
чередующий пламя и лед:
у души за подъемом — упадок,
за последним упадком — полет.

Киснет вялое жизни течение —
смесь докуки, привычки и долга,
но и смерть — не ахти приключение,
ибо это всерьез и надолго.

В череде огорчений и радостей
дни земные ничуть не постылы,
только вид человеческих слабостей
отнимает последние силы.

В духе есть соединенности,
неразрывные в их парности, —
как веселость одаренности
и уныние бездарности.

Крупного не жажду ничего,
я земное мелкое творение,
из явлений духа моего
мне всего милей пищеварение.

Так он мыслить умел глубоко,
что от мудрой его правоты
кисло в женской груди молоко
и бумажные вяли цветы.

Умом хотя совсем не Соломоны,
однако же нисколько не калеки,
балбесы, обормоты, охламоны —
отменные бывают человеки.

Шалопай, вертопрах и повеса,
когда в игры уже отыграли,
для утехи душевного беса
учат юных уму и морали.

Битвы и баталии мои
спутаны концами и началами,
самые жестокие бои
были у меня с однополчанами.

Клопы, тараканы и блохи —
да будет их роль не забыта —
свидетели нашей эпохи,
участники нашего быта.

Травя домашних насекомых,
совсем не вредных и не злых,
мы травим, в сущности, знакомых,
соседей, близких и родных.

Такой останется до смерти
натура дикая моя,
на симфоническом концерте —
и то, бывало, пукал я.

Рука фортуны загребает
из неизведанных глубин,
и в оголтелом разъебае
вдруг объявляется раввин.

Увы, но все учителя,
чуть оказавшись возле кассы,
выкидывают фортеля
и сотворяют выкрутасы.

Жар любви сменить морозами
норовит любой народ:
обосрет, засыпет розами,
а потом — наоборот.

Усердия смешная добродетель
поскольку мне природой не дана,
то я весьма поверхностный свидетель
эпохи процветания гавна.

Рассказы об экземе и лишае,
о язве и капризах стоматита
текут, почти нисколько не лишая
нас радости живого аппетита.

Про загадку факта важного
каждый знает, но молчит:
время жизни в ухе каждого
с разной скоростью журчит.