Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Усталы, равнодушны и убоги,
к мечте своей несбыточной опять
плетемся мы без веры и дороги,
мечтая перестать о ней мечтать.

Судьба рабов подобна эху —
рабы не в силах угадать,
мед или яд прольется сверху
и сколько длится благодать.

Душа не призрак-недотрога,
в душе текут раздор и спор:
в ней есть бурчание, изжога,
отрыжка, колики, запор.

Еврей живет пока неплохо,
но век занес уже пращу:
— Шерше ля Хайм, — кричит эпоха, —
сейчас я вмиг его прощу!

Сокрыто в пьянстве чудо непростое,
столетия секрет его таят,
оно трясет российские устои,
которые на нем же и стоят.

Я горе хотя и помыкал,
но пробыл недолго в тюрьме,
а вылетя, вновь зачирикал,
копаясь в любимом дерьме.

Судьба разделится межой,
чужбина родиной не станет,
но станет родина чужой,
и в душу память шрамом канет.

Еще на поезд нету давки,
еще течет порядок дней,
еще евреи держат лавки,
где стекла ждут уже камней.

Власть невольно обездолила
наши души вольных зэков,
когда свыше нам позволила
превращаться в человеков.

Под сенью пылкой русской дерзости
и с ней смыкаясь интересом,
таится столько гнусной мерзости,
что мне спокойней жить под прессом.

Китайцы Россию захватят нескоро,
но тут и взовьется наш пафос гражданский,
в России достанет лесов и простора
собраться евреям в отряд партизанский.

Он мерзок, стар и неумен,
а ходит все равно
с таким лицом, как будто он
один лишь ел гавно.

Когда протяжно и натужно
рак на березе закукует,
мы станем жить настолько дружно,
что всех евреев — ветром сдует.

Смотрю, как воровскую кинопленку,
шаги моей отчизны к возрождению;
дай бог, конечно, нашему теленку,
но волк сопротивляется съедению.

За личных мыслей разглашение,
за грех душевной невредимости
был осужден я на лишение
осознанной необходимости.
Потом прощен я был державой
и снова вышел на свободу,
но след от проволоки ржавой
болит и чувствует погоду.

Скисает всякое дерзание
в песке российского смирения,
охолощенное сознание
враждебно пылу сотворения.

Когда укроет глина это тело,
не надо мне надгробие ваять,
пускай стоит стакан осиротело
и досуха распитая ноль-пять.

Еврей, возросший в русском быте,
не принял только одного:
еврей остался любопытен,
и в этом — пагуба его.

Скудно счастье оттепельных дней:
вылезли на солнце гнусь и мразь,
резче краски, запахи гавней
и везде невылазная грязь.

Какие бы курбеты с антраша
искусство ни выделывало густо,
насколько в них участвует душа,
настолько же присутствует искусство.

Моя еврейская природа —
она и титул, и клеймо,
она решетка и свобода,
она и крылья, и ярмо.

Раньше вынимали изо рта,
чтобы поделиться с обделенным,
русская былая доброта
выжглась нашим веком раскаленным.

Мираж погас. Огонь потух.
Повсюду тишь недужная.
В дерьме копается петух,
ища зерно жемчужное.

Увы, с того я и таков
на склоне лет,
что время учит дураков,
а умных — нет.

Слухи с кривотолками,
сплетни, пересуды,
вязкие потоки
пакостных параш —
льют пустопорожние
скудные сосуды,
злобясь, что в соседних
пенится кураж.

Я знаю дни, когда нечестно
жить нараспашку и заметно,
когда все мизерно и пресно,
уныло, вяло и бесцветно.

В такие дни, умерив резвость,
лежу, спиной касаясь дна.
Периодическая мерзость
в те дни особенно вредна.

Майский фейерверк
брызжет в декабре,
начат новый опыт,
веет свежий дух;
дождики в четверг,
раки на горе,
клеваные жопы,
жареный петух.

В нашей почве — худородной, но сочной
много пользы для души и здоровья,
и на дружной этой клумбе цветочной
лишь евреи — как лепешки коровьи.

Сменив меня, теперь другие
опишут царственную Русь,
а я очнусь от ностальгии
и с Палестиной разберусь.

От объятий швейцарского банка,
что мечтает зажать нас в горсти,
ты спаси нас, родная Лубянка,
больше нас никому не спасти.

Вчера читал Куняева —
мне нравится хуйня его.

Пустеет в поле борозда,
наглеет в городе делец,
желтеет красная звезда,
у ней растет шестой конец.