Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Где море лижет горы,
невидимый врагам
возрос огромный город,
прижатый к берегам.

Дома из камня белого
о прочности поют,
мужчины сделки делают,
а женщины — уют.

Снабженцы с сигаретами
толпятся на трамвай,
висят листы с декретами:
«Купив — перепродай!»

Сопят младенцы в садике,
раввины спят в метро,
сидят седые цадики
в справочных бюро.

Бесплатные советы
желающим дают,
Петраркины сонеты
страдающим поют.

На стыке главных улиц
в неоновом огне
сидит верховный Пуриц
на вздыбленном коне.

Всеобщим, тайным, равным
любить и устрашать —
он выбран самым главным,
чтоб город украшать.

Но полон день заботами,
справляться нелегко,
и всадником работает
актер ВГКО.

По лысине и гриму
стекает мелкий дождь…
Спешат евреи мимо,
сидит промокший вождь.

А из окошка рядом
пылает нервный свет:
за каменной оградой
галдит Большой Совет.

Встал Натан, высок и плотен:
— Если партия не против,
я бы съездил за границу,
где коктейли и девицы.
Чтобы связи нам расширить,
буду пить и дебоширить.
А по Франции, как мушки,
сонно бродят потаскушки,
и летят, как комары,
сутенеры и воры.
Знак любви и знак доверия,
даст мне деньги бухгалтерия,
где сидит Иван-царевич,
а по матери — Гуревич.

Шевелит Совет усами:
бардаками славен Запад,
соберем налоги сами,
отдыхай, наш вождь и папа.

Пусть летит! Лететь не ехать!
Нарастает шум и гам,
рикошетом плещет эхо
по окрестным берегам.

Мимо кромки океана
самолет везет Натана,
а внизу на площади
сидит актер на лошади…

Но проснулся в час рассвета
Клары Цеткин дряхлый внук,
непременный член Совета
анархист Ефим Генук.

Заглянул к жене в покои,
стал чему-то рад,
свой гормон легко настроил
на бунтарский лад.

Черным флагом развевая,
вышел вон из дома…

Революция (любая)
начинается с погрома.

Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов-трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни — от врачей).

Балалайка бьет Ноктюрна,
рвет Сольфеджию Гармонь,
скачет уличная Урна,
масло брызгая в огонь.

И от часа к часу злее,
словотреньем пламя вызвав,
бьют самих себя евреи
за несходство фанатизмов.

Плачут идолы и бонзы,
тьмой и страхом воздух скован.
Конь заржал! Но голос бронзы
был неверно истолкован.

Хрустнул хряснутый хрусталь,
лес о щепках плакал,
закалялась наша сталь,
выжигая Шлака.

Стук стаканов, звон бокалов,
отпущенье арестантам,
ночью жены генералов
дезертируют к сержантам.
Разбегаются солдаты,
ходят пить и ночевать,
и темны военкоматы,
стало некем воевать.
В унитазе (дверь направо)
тонет План Мероприятий,
все светлее быт и нравы,
все угрюмей обыватель.

Щели трещин вдоль по стенам,
ждут поливки баобабы,
но разрушена система,
и не трудятся арабы.

И с оглядкой, воровато
говорят среди народа,
что печалями чревата
чересчурная свобода.

Так что гул аэроплана
все желаннее и ближе…
Самолет везет Натана,
похудевшего в Париже.

И восторги исторгая,
ликованье в горле комом…

Революция (любая)
завершается погромом.

Бьют Трибунера и Пульта,
горлопанов-трепачей,
бьют Инфаркта и Инсульта
(все болезни — от врачей).

В клочьях пуха ветер свищет,
каждый прячется в дому,
лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)
выясняет что к чему.

Знает: в битвах за Коня,
там, где трудно дышится,
дым возможен без огня,
нет огня без Дымшица.

Власть летит в автомобиле,
выступать имея страсть:

— Вы актера истребили,
а в Натана — не попасть!

Не попасть веков вовеки,
ваш мятеж — самообман,
ибо в каждом человеке
дремлет собственный Натан.

Он аморфен и кристален,
он во всех, и каждый — с ним,
он, как мысль, материален
и, как тень, неуловим.

Разберитесь, осознайте,
затвердите как урок,
приходите, примыкайте,
зачисляйтесь на паек…

Вот и все. Развязку драме
понемногу ищут люди,
ищут цадики и сами —
кто в бутылке, кто в Талмуде.

Все пошли служить послушно,
добывая детям хлеба,
прикупая все, что нужно,
в мавзолеях ширпотреба.

И сидит Натан сурово…
Жить привычно и легко…
Говорят, под гримом снова
спит актер ВГКО.