Олеся Градова - Танец с жизнью. Трактат о простых вещах

Она коснулась рукой моего лба, как будто замеряла температуру. Мне хотелось обнять ее, как обнимают мать, но я понимала, что это чужой человек, который просто проходил мимо. Она спускалась по лестнице, а я смотрела на ее ноги в светлых чулках. Ее походка была легкой, а сама она абсолютно материальной, настоящей, живой. Во всяком случае мне так казалось. Она обернулась, словно забыла сказать что-то очень важное:

— Ты будешь радоваться каждому дню, тому, что видишь солнце, просыпаешься утром, целуешь ребенка на ночь… Ты будешь жить по другим меркам.

— А когда станет легче?

— Это душевный аборт. После него потребуется время, чтобы оправиться. И сроки есть — сорок дней, полгода, год. Так прощаются с умершими.

Мне стало совсем одиноко, как будто я вернулась с кладбища.

— Я никому не нужна…

— Ты сама себе не нужна, вот что плохо…

Я вытерла слезы, просушила руки о край блузки, мне уже было все равно, как я выгляжу. В этом отделении, где лежали люди с отрезанными ушами, мало кто имел товарный вид. Хотелось курить, но с собой ничего не было. Я сидела и пыталась «прощупать» наличие или отсутствие той самой субстанции, которая зовется душой… Это было похоже на то, как человек сам у себя меряет температуру — не горячий ли лоб. Я пыталась вспомнить что-то духовное или, например, мысленно написать что-то в блоге Олеси Градовой. Ничего не получалось, все путалось в голове.

Мне казалось, что эта встреча была в сценарии, которым управляет кто-то сверху. Вся эта чудовищная история напоминала детскую матрешку — ты достаешь из расписанной Хохломой матрешки другую, поменьше, а та в свою очередь раскрывается и внутри опять глупо улыбающаяся кукла…

Вдруг я услышала за спиной уже хорошо знакомый голос Бегемота:

— Вот ты где? Почто не спишь? А меня сняли с дежурства за то, что мы с тобой курили. Еще хочешь?

— Ага, было бы в самый раз.

Он вытащил из нагрудного кармана газетный сверток, мне показалось, опять мелькнул фрагмент лица вечно гламурного Грефа В теле образовалась какая-то легкость, мысли прояснились. Хорошая доза правильных эндорфинов прошла в мозг.

— Говорят, что ты легко отделалась. Ну полежишь немного из-за сотрясения, но быстро отпустят.

— Слушай, а как ты думаешь, она их, правда, видит?

— Кого?

— Ну, этих, бесов?

— Бабка-то? Да она каждую ночь здесь орет.

— Каждую ночь! И до меня тоже?

— Конечно. Ее поэтому и положили в коридоре, а не в палате. Бесноватая бабуся. Я часто дежурю. Ей тоже траву предлагал, а она меня демоном обозвала. — Он как-то по-хорошему засмеялся, тело заколыхалось, и показался таким настоящим, надежным, как будто я его давно и хорошо знаю.

— Может, завтра палату тебе найдем. Будут выписываться, денежку дашь и положим как королеву.

— Ты такой хороший, Бегемот. Но я хочу остаться с этой бабушкой. С ней весело, будем вместе по ночам чертей гонять.

Мы заржали, потому что трава попалась правильная. Фантазировали, как будем гонять чертей, забивать с ними косяки и слушать анекдоты про грешников, которых жарят на сковородках. Весь этот бред как-то настраивал меня на возвращение к жизни. Периодически я вспоминала имя «Германн», ассоциируя с «Уж полночь близится, а Германна все нет», и с Грефом, и клочком газеты «Коммерсантъ»… Опасаясь, что завтра я забуду обо всем, что сказала мне таинственная гостья, я попросила Бегемота дать мне обрывок газеты с кусочком заголовка про торфяные болота, которые у Грефа, видимо, связывались с банками, предоставляющими ипотечные кредиты.

— Слушай, а эта женщина, которая к ней приходила, она кто?

— Не знаю, но я ее часто здесь вижу. Она помогает врачам. Если диагноз непонятен или родственники не могут принять решение, делать операцию или нет, приглашают ее. Очень редко, но бывает, что она отказывается говорить. Как правило, это означает, что все усилия напрасны и пациенту уже ничто не поможет… Просто она все видит…

— Как это — все видит?

— А ты не обратила внимание, какие у нее глаза — как рентген. Насквозь видит. Мне даже иногда совестно, что у меня косяк в кармане заначен…

Я заснула прямо на лестнице. Бегемот принес мне одеяло и подушку. Видимо, у него не было моральных сил тащить меня в койку возле окна. Я словно провалилась в бездну. Все переживания прошедшего дня, превратившегося в какую-то бесконечную череду происшествий, прибили меня прямо на месте нашего дисциплинарного нарушения.

Проснулась от мысли, которая полоснула, как ножом. Я вскочила и чуть было, споткнувшись, не полетела кубарем с лестницы. Участливый Бегемот был тут как тут, схватил меня за какую-то конечность и удержал в равновесии.

— Там мой ребенок. В машине остался мой ребенок!

— Как это ребенок?.. Там никого не было…

— Я просто забыла. Он был на заднем сиденье, его надо срочно забрать!..

Бегемот замер в раздумье, будто чего-то вспоминал…

— В машине никого не было. Мы же резали ее вместе с ребятами из МЧС. Двери-то заклинило, он же не мог сам уйти.

Я в изнеможении опустилась на колени.

— Он там, и надо его спасти, но у меня нет сил, Бегемот, пожалуйста…

Он взвалил меня на плечо и потащил в коридор. Положил на кровать.

— Я сейчас поеду туда, где осталась твоя машина, обещаю, все осмотрю. С ним все будет хорошо…

— Какой ты милый, Бегемот, настоящий… Ты даже не представляешь…

Я проснулась на следующее утро. Голова болела, но я чувствовала себя отдохнувшей. В руке был клочок газетной бумаги. Рядом стояла Наталья Орейра и протягивала мне телефон:

— Вам звонили много раз. У него батарейка села, но мы нашли зарядник. Редкий у вас какой-то телефон. Наверное, дорогой.

— Это коммуникатор.

— Звонил какой-то мальчик, вроде как сын, спрашивал, где мама. Мы сказали, что с вами все хорошо. Позвоните домой.

Я позвонила Никите, сказала, что произошла небольшая авария, но я в порядке, приеду домой, мы сходим в «Макдоналдс» и у нас всё-всё будет хорошо с этой минуты.

Днем пришел следователь из милиции по поводу аварии, кажется. Написал протокол, нарисовал карту происшествия. Я плохо помнила детали, но подписала схему ДТП равнодушно и покорно, как будто это не имело ко мне отношения. Вечером упросила главврача выпустить меня под подписку, что, если возникнут осложнения, не буду предъявлять ему претензии. Он был последний, кому в этот момент я хотела бы предъявить претензии.

Мне хотелось проститься с Бегемотом, но его нигде не было. Я подумала, что если потребуется, я всегда найду его где-нибудь на лестнице между вторым и третьим этажами, рядом с жестяной баночкой для окурков.

Я шла по улице, думала о том, хватит ли мне денег на такси — несколько сложенных тысячных купюр из моей сумочки за ночь испарились. Но какая-то мелочь, видимо, из сострадания, осталась на метро и сигареты. Вид у меня был, конечно, не очень, поэтому в метро я решила не соваться. Хотя Ума Турман, когда вылезла из могилы в «Килл-Билл-2», выглядела еще хуже. Какой-то хачик на традиционно разбитой «шестерке» согласился подвезти меня за 80 рублей. Видимо, на большее я не тянула.