Синтия Роджерсон - Я люблю тебя, прощай

В ту первую ночь мы почти не спали. Конечно, много пили. Говорили обо всем, кроме его жены. Я чувствую себя виноватой перед Сарой. Страшно виноватой. Даже думать не хочется, в каком она сейчас аду. Хоть бы он сказал про нее какую-нибудь гадость, чтобы мне по-другому ее себе представлять. И не жалеть. Всякий раз, как звонит телефон, у меня сердце обрывается, думаю, что это она.

Но я ведь никогда не могу держать язык за зубами. Особенно как подзаправлюсь. Часа эдак в три ночи я выпаливаю:

— Ты не жалеешь?

— Жалею. Влюбиться в тебя — серьезное неудобство.

— Ты бы ушел от нее, если бы она тебя не поймала за руку?

— Наверное, нет. Но я рад, что все так вышло.

— А я, знаешь, была уверена, что увидишь ты меня и разочаруешься.

— Почему это?

— Почему? Ты что, ненормальный? Причин — воз и маленькая тележка. Я же чокнутая. Подсказка, если ты сам не догадался.

— Ничего не поделаешь.

— И у меня растяжки. И пузо. И морщины.

— Ну да. Видел.

— А еще я переживала, что не узнаю тебя. И что мои чувства к тебе остыли.

— Вот дурочка.

— И послужной список у меня не блестящий. В смысле взаимоотношений.

— Ужас!

— Нет, правда. Не умею я ладить с людьми. Я тебя честно предупреждаю, Альпин, я далеко не подарок.

— Дай-ка я тебе кое-что скажу про тебя.

— Что?

— Сегодня на вокзале ты выглядела прелестно. Ты очаровательная женщина.

— Правда? Спасибо.

— И не в меру озабоченная.

— Ты так думаешь? — озабоченно переспрашиваю я.

— А еще ты одинокая. Мне всегда казалось, что ты бесконечно одинокая.

Просто нет слов. Он это заметил, и я чувствую себя голой. А я ведь и так в чем мать родила.

Потом он зевает и спрашивает:

— Может, поспим, дорогая? А? Ну вот и умница.

Такова моя новая жизнь — тревожная и счастливая. Тревожно счастливая. Я будто везучий пехотинец — мчусь вприпрыжку по минному полю и каждый раз умудряюсь каким-то чудом приземлиться в нужное место. На душе у меня легко и — только послушайте! — я сама себе нравлюсь. Я целую вечность ни на кого не ворчала.

— Такое чувство, будто ты меня спас, — шепчу я Альпину.

Мы валяемся на диване. Точнее, он печатает на ноутбуке, а я лежу, прижавшись к нему. Ранний вечер. Альпин собирается приготовить на ужин карри. Гарри никогда ничего не стряпал. Я не то чтобы сравниваю, но — не стряпал.

— Да-да, — бормочет Альпин, не отрываясь от клавиатуры, — совершенно верно.

Но вдруг, сама не знаю почему, я вспоминаю про Сэма. Я так скучаю по нему, что даже поцелуям Альпина не заглушить этой буквально физической боли — вот здесь, в горле, и здесь, в животе.

Мне надо объясниться с Гарри и Сэмом. Завтра же утром и объяснюсь. Заберу Сэма из школы, в машине все скажу, а там, может, привезу его к нам обедать, если захочет. Или поедем в какую-нибудь пиццерию. Но он так отдалился, так трудно стало с ним разговаривать. Гарри тоже отдалился, но этого-то как раз следовало ожидать, я даже надеялась на это. А Сэм ни разу не позвонил мне, ничего не попросил, считанные разы навещал меня. Не упрекал в том, что я его бросила, ни в чем не винил. Вежливый и такой чужой. И это чертовски обидно. Потому что я знаю , Сэм скучает по мне. Просто прикидывается взрослым.

Опять снег, когда никто его уже и не ждал. Накануне ночь была такой теплой, с легким дождем. А в шесть утра Церковная улица выстлана белым бархатом. Каждое дерево наполовину белое — северный ветер постарался. С полдюжины воробьев, три чайки и бандитского вида ворона возмущенно галдят вокруг черного мусорного мешка за «Террасой». Жители Эвантона встают рано, и к семи часам Церковная улица снова черным-черна. Те, кто остался дома, — матери дошколят, старики, безработные и бездельники — либо еще спят, либо изумленно взирают на снег. Кое-кому из них неприятный сюрприз природы доставляет удовольствие, особенно тем, кто любит поворчать на свою жизнь. В десять часов снова начинает валить снег, огромными влажными хлопьями, и у эвантонцев, у тех, что жаждут перемен в судьбе, поднимается настроение. Двое-трое, чтобы отметить это событие, включают на всю громкость песни своей молодости и подливают себе в кофе кое-что покрепче. И на какой-то миг подступают к самому краю, каждый — к своему.

Всех нас тянет к этому краю — месту, за которым все может измениться. Кто не представлял себе — ярко, живо, — как бросает ненавистную работу, жену или мужа, свой город? Вперед, всего один шаг, а там… И почти всегда мы в последний момент успеваем назад и вздыхаем с облегчением, а сердце того и гляди выскочит из груди, подстегнутое воображением и всплеском адреналина. Но что будет, если заглянуть за край в минуту беспечности? Когда, например, ты пьян, как Аня от «Голдвассера», или тебя, как Розу, трясет гормональная лихорадка, или ты попросту неосторожен? Можно потерять равновесие. Такое случается каждый день, даже в таких местах, как Эвантон.

К полудню школьные занятия заканчиваются, на улицы городка высыпает хохочущая, вопящая толпа детей. Снег принадлежит им. Им невдомек, что некоторые семьи были на волосок от гибели, а по крайней мере в двух случаях падения за край избежать не удалось. Крики тех, кто сорвался, всегда неслышны. Так и должно быть.

Вон она, со своим огромным животом. Снег, и она не торопится. По утрам я всегда гляжу на эту дорожку — вдруг она придет. Когда стану стариком, буду вспоминать — толстая Аня бредет по снежной дорожке к моей двери, открывает ее без стука.

— Здравствуй, любовь моя! — говорю я.

— Доброе утро, мой милый, — улыбается она.

Аня снимает пальто, а я ставлю чайник. Потом она приподнимается на цыпочках и снимает с меня шляпу, а я нагибаюсь, чтобы она поцеловала меня в лоб. Такой у нас порядок. Наша бутылка из-под «Голдвассера» стоит на полке. Аня воткнула в нее веточку вереска. Я завариваю чай, как она любит, и наливаю в одну из чашек, которые Аня мне дала. На ней стихи шотландского поэта Эдвина Мюра: «Твое лицо, любовь моя, лицо родного человека». Нет, у нас не так, как я себе представлял. По-другому. Другая жизнь.

Потом я кладу голову между ее величественных грудей. Отсюда ее живот — как круглый снежный холм.

— Каковые дела сегодня? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу. Вздыхает, будто недовольна. Лица ее я не вижу, только соски и живот. Слышу, как бьется ее сердце. Слишком быстро, по-моему.

— Собираюсь проведать моего Мацека. Вот какие дела сегодня.

— А потом? После этого?

— Не желаю думать про потом.

— Ах, Аня.

— Как думаешь, можно обижать людей из-за любви? Это уважительная причина?

— Разве уважительные бывают причины? И зачем причины нужны, если хорошо все? Позволяй мне рассказать тебе историю про Польшу. (Аня тихо смеется, и от ее смеха моя голова качается.) Давным-давно, побольше чем триста лет назад, столица была в моем городе, в Кракове. Королева много любила, и ее четвертым мужем был швед. Молодой и очень прекрасный. Она любила его, а он ее не любил, и Польшу он не любил. Он отказывался говорить с королевой польским языком, а она не говорила шведским языком, поэтому они разговаривали латынью.