Синтия Роджерсон - Я люблю тебя, прощай

Надо что-то пожевать, говорит он себе и вспоминает про мамино яйцо с Бартом Симпсоном. Сэм еще не съел его. Яйцо ждет его дома, на столе. Сэм отшвыривает еще одну горящую спичку, сует пустой коробок в карман и отправляется домой.

Это происходит, когда Сэм уже на середине дорожки. Взрыв такой мощный, что в первый миг беззвучен. Только воздушная волна отбрасывает Сэма на землю. Затем раздается грохот.

Какой-то странный звон в ушах. От шока, что ли? Полиция позвонила Гарри, он — мне, и сейчас мы на его машине несемся в больницу Рейгмор. Сидим, отодвинувшись друг от друга как можно дальше. Гарри, разумеется, во всем винит меня.

— Да пошел ты! Откуда мне было знать, чем он там занимается? — Во мне закипает прежний, знакомый гнев. Господи, какое это утешение, что бы там ни было, снова злиться на Гарри. — Почему его вообще не было дома? Ты знал, что его нет?

— Рехнулась ты, что ли? Я же спал! Еще и восьми не было.

— Какого черта ему там понадобилось?

— А я почем знаю?

Еще какое-то время мы брызгаем слюной, потом затихаем.

— Ничего не понимаю, — признаюсь я. — Что вызвало взрыв?

— Понятия не имею. По-моему, там вообще никто не живет.

Добираемся до больницы, проделываем всю процедуру парковки. Медленно-медленно, как в каком-то дурацком кошмаре. Ряд за рядом объезжая стоянку, ищем свободное место. Все занято. Да пропади она пропадом, эта машина! Бросить ее посреди этой чертовой стоянки, и дело с концом. Прочь с дороги! Я готова смести всех и все, что стоит между мной и Сэмом.

— Ваш сын испытал сильное потрясение, наблюдается некоторое нарушение слуха, есть ушибы, но он оправится, — говорит врач. — Мы ему кое-что дали, чтобы заснул.

Мы стоим по обе стороны кровати, Сэм словно без сознания. Лицо совсем детское, пятнадцати лет никак не дашь.

— Когда мы сможем забрать его домой?

— Нам нужно понаблюдать за ним до завтрашнего утра, но вы, если хотите, можете остаться. У нас имеется семейная палата.

— Я останусь, — говорю я, не глядя на Гарри. Мне сейчас не до него. Может делать что угодно. Может завести себе хоть четырех грудастых подружек зараз. Мне без разницы.

— Я останусь, — начинает Гарри секундой позже меня и договаривает последним. Запнувшись.

Мы свирепо таращимся друг на друга.

— Мне кажется, полиция хотела кое-что выяснить у вас, — осторожно говорит доктор. — Они намерены побеседовать с Сэмом, когда тот отдохнет, а пока просили вас позвонить.

— Полиция?

— Сэм оказался свидетелем чего-то?

— Они просто хотят потолковать с ним о случившемся.

— Больше ведь никто не пострадал, да?

Доктор бросает на нас странный взгляд.

— Полиция ответит на все ваши вопросы.

— Может, они думают, Сэм это устроил?

— Вот номер. Можете воспользоваться телефоном администратора.

В приемной, строгой до тошноты, кроме нас никого нет, когда появляется полиция. Два молодых парня с цветущими физиономиями. Нас тут же, как на первой консультации у Ани, одолевает недержание речи — оба тараторим взахлеб. Но этих парней болтовней не проймешь.

— У нас есть причины полагать, что взрыв — дело рук вашего сына.

— Что?

— Нет! Каким образом?

— Вполне возможно, это произошло непреднамеренно, но, по свидетельству пожарных, взрыв был вызван неисправностью газопровода, ведущего к фургону. Газ скопился под его днищем, а в кармане у вашего сына был найден пустой спичечный коробок.

— Сэм никогда бы не сделал ничего подобного. С какой стати?

— Мы пока никого ни в чем не обвиняем. Допустимо стечение множества обстоятельств. Мы пытаемся их исключить. Был ли ваш сын знаком с арендатором фургона?

— Нет. Я, во всяком случае, не в курсе.

— В фургоне кто-то был?

Мы мгновенно забываем обо всем остальном и одновременно придвигаемся друг к другу. Будто взрывная волна странным образом, с опозданием, толкнула и нас. Будто нас засосало в пустое пространство. Звон в ушах еще громче. После ухода полицейских, но прежде, чем к нам возвращается способность думать, Гарри кладет ладони мне на плечи, заглядывает в глаза и спрашивает:

— Роза, ты меня любишь? Хоть капельку?

Что?

— Люблю тебя? Да ты мне даже не нравишься!

— Ясно. Я просто на всякий случай.

Он опускает руки и выходит из кошмарной комнаты.

— Погоди! Гарри!

Он не останавливаясь шагает к лифту, и я бегу за ним, спотыкаясь из-за проклятущих, окаянных слез, и мне глубоко плевать, смотрит кто или нет.

— Подожди! При чем здесь любовь, Гарри?

Я хватаю его за руку. Стискиваю. И вдруг — о чудо из всех гребаных чудес! — от моей руки к его руке бежит искра. Я буквально вижу, как она добирается до места. Несмотря на меня, несмотря на него, добирается.

— А черт его знает, — отзывается Гарри.

Все так, как в тот отвратный, дождливый день, в тот день, когда я сидела в кафе и ждала своего нового парня, и он пришел.

Мы стоим как пара идиотов, и тут к нам подходит хрупкая блондиночка — лицо совершенно убитое. Подходит и спрашивает с польским акцентом:

— Пожалуйста, я ищу Сэма. Вы его родители?

Мацек! Мацек! Мацек!

Нет. Нет. Нет.

Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Какая-то часть головы прислушивается, и мелькает мысль: не странно ли? Все кончено. Страшный, черный день, а я повторяю каждое слово по три раза. Вслух или про себя, не знаю. Дышу и молю, раз-два-три. Раскачиваюсь на диване и твержу: Мацек. Мацек. Мацек! Нет. Нет. Нет. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Я пытаюсь сдерживать рыдания, из-за ребенка. От плача очень сильно напрягаются мышцы живота, а я не хочу, чтобы мое смятение просочилось туда, где обитает малыш. Это моя боль, и я стараюсь отгородить его от всего.

Йен так добр. Он несколько озадачен, потому что Мацек всего-навсего слесарь, который налаживал нам центральное отопление, но он все равно утешает меня. Как он может соперничать с умирающим возлюбленным? Йен обнимает меня, но это не помогает. Он не той формы. У него не те руки.

Май усыпан желтыми цветами, переменчив и еще более суров, чем апрель. Внезапно налетающие грозы срывают пикники на взморье и вывешенное для просушки белье, но ни у кого не хватает духу попрекнуть май. Теплый южный ветерок ворошит воспоминания, и живительные соки вскипают в самых изнуренных сердцах.

Дни тянутся и тянутся, приходится чуть не силой загонять детей спать, когда небо все еще дразнит синевой. Младенцы и старики просыпаются в четыре утра вместе с жаворонками и чайками. К полудню каждый житель Эвантона уже еле передвигает ноги, а после ужина свет снова выманивает всех на улицу. Рождаются дети, и эти весенние детишки отличаются от зимних. С рождения до смерти они ждут от жизни только света.