Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Левашов подумал, что пьесу можно было поставить совершенно иначе: пошло и гадко. Он был благодарен Наташе за театр, за талант и смелость ее друзей, и, хотя все первое действие часто глупо и неприлично хохотал, его ни на минуту не оставляла мысль о предстоящем отъезде.

Он уже жил войной, горами, и эти величественные гибельные горы были так далеки от происходящего в зале…

В антракте, стоя в очереди к буфетной стойке, он предложил Наташе:

– Пойдем, побродим где-нибудь…

– Тебе не понравилось? – расстроилась она.

– Что ты, Наташка, все замечательно. Я давно ничего подобного не видел… – Он не мог объяснить ей, что ему осталось всего два дня, и эти два дня он не хочет, не может ни с кем ее делить. – Просто хочется побродить. Без буфетов этих…

– А как же Андрей Палыч, ребята? – растерялась Наташа. – Они же нас ждут после спектакля…

– Ну, позвоним, поблагодарим, соврем что-нибудь… Сколько их еще будет – этих премьер.

– А, ладно, – махнула рукой Наташа, – пойдем, горе мое невежественное.

Они бродили долго. Миновали Большой Каменный мост, посидели в Александровском саду, вышли на Новый Арбат. У здания переговорного пункта Левашов остановил Наташу и, глядя ей в глаза, сказал:

– Мне надо позвонить. Я очень тебя прошу: ни о чем не думай – это касается меня одного.

– Хорошо, – согласилась Наташа и осталась на улице.

Левашов подошел к окошку диспетчерской.

– Псков, пожалуйста, – он протянул бумажку с номером телефона.

– Ожидайте, – прикрыла ладонью зевок сонная телефонистка.

За огромными, чисто вымытыми витражами переговорного пункта ждала Левашова Наташа. Левашов подошел к стеклу, прислонился, смотрел на Наташу. Почувствовав его взгляд, Наташа повернулась, подошла ближе и теперь тоже смотрела на него.

Они стояли, разгороженные стеклом, и смотрели друг на друга. Долго, очень долго – несколько минут, в которые могла уместиться вся жизнь.

На мгновение ей показалось, что он прощается с ней, что происходит необратимое…

Он заметил в ее глазах далекие тревожные слезы…

«Я люблю тебя. Только тебя. Не волнуйся, все будет хорошо. Правда, будет… Я с тобой. Я не оставлю тебя, что бы они там все ни пророчили…»

Она услышала его, хотя он ничего не сказал. Услышала и успокоилась.

И когда телефонистка объявила номер его кабины, и он, жестами объяснив Наташе, что его вызывают, поправил несуществующий галстук и пошел к телефону, в ней уже не оставалось ничего от только что пережитых тревог.

Он вошел в кабину и снял трубку.

– Мама…

– Женька…

– Как дела, мам?

– А все хорошо, – отвечала мать, – сидим с девочками, отмечаем день рождения Ниночки Ветровой… – Она взяла аппарат на длинном телефонном шнуре и перешла в соседнюю комнату, волоча шнур за собой. – Ты помнишь Ниночку?

– Помню, – соврал Левашов.

– Ниночке уже шестьдесят два, – грустно сказала мать, прикрывая за собой дверь. – Стареем мы, сыночек…

– А почему у тебя? – возмутился Левашов, старательно обходя тему приближающейся старости. – У Ниночки что, своего дома нет?

– Ты же знаешь Ниночку, – вздохнула мать, – она такая легкомысленная…

Левашов попытался представить себе шестидесятилетнюю легкомысленную Ниночку и не смог.

– Как ты, сыночек? – спросила мать.

– Я уезжаю, мам…

– Куда? – голос матери изменился.

– В Арктику, за Полярный круг…

– Там же вечная мерзлота, Женя…

– Какая мерзлота, мама. Апрель на дворе.

– Ну, положим, еще март. А зачем ты едешь?

– В экспедицию, на съемки. Я звоню сказать, чтобы ты не волновалась, – вряд ли я смогу тебе звонить в ближайшие три-четыре месяца…

– Там что, нет телефонов?

– Мам, ну откуда в Арктике телефоны?

– Женя, ты говоришь мне правду? – спросила мать. В ее голосе появились просительные, отчаянные нотки.

– Как на исповеди… – Левашов помедлил секунду-другую. – Мама… Я, кажется, женился…

– Что значит «кажется»? – изумленно спросила мать.

– В смысле, мы еще не расписались…

– А она… – Мать затруднялась подобрать слово.

– Она для меня все, – опрометчиво сказал Левашов и тут же поправился. – Ты и она.

– Конформист, – рассмеялась мать. – Как ее зовут?

– Наташа.

– Я буду ей звонить, – тоном, не допускающим возражений, сказала мать. – Она живет у тебя?

– У меня.

– Когда ты едешь?

– Через два дня… – Он прижался лицом к стеклу. – Мама, а я всех нас во сне видел. Еще в старом доме… Ты молодая совсем, кормишь меня кукурузой… Отец живой…

– Четвертая кабина, заканчивайте! – ворвался в разговор беспощадный голос телефонистки.

– Женя! Женя! – занервничала мать – они, как всегда, ничего не успели сказать друг другу.

– Мам, ты не волнуйся, – успел крикнуть матери Левашов, – это самая рядовая командировка. Ну, хочешь, я привезу тебе белого медвежонка…

Раздались короткие гудки – их разъединили.

Их разъединили давно, а мать по-прежнему сидела на диване с трубкой в руке, не понимая, почему так безнадежно обрывают сердце привычные телефонные гудки.

Что в разговоре с сыном поселило в ней тревогу? Чрезмерная будничность тона, на которую она покупалась не раз? Арктика, из которой невозможно позвонить? Ни разу за три месяца… Его сон, в котором они все были живы и счастливы: она, Женя, давно убитый, но так и оставшийся единственным муж…

В комнату вошла легкомысленная Ниночка.

– Женя звонил? – спросила она.

Мать кивнула.

– Как он?

– Женился, – отрешенно сказала мать.

– То есть как? Не поставив тебя в известность…

– В смысле, они еще не расписались… – машинально повторила мать фразу сына.

– Это ничего, – примирительно сказала Ниночка, – молодость. Пойдем, Сонечка, все тебя ждут.

Мать подняла на Ниночку полные отчаяния глаза.

– Он сказал, что уезжает…

– Куда?

– В Арктику, за Полярный круг…

– А это не опасно? – на всякий случай спросила Ниночка, совершенно не представляя себе, что такое Арктика и за каким она Полярным кругом.

– Нет никакой Арктики! Никакого Полярного круга! – исступленно, почти на крике выводила мать. – Понимаешь, нет! Он опять едет туда, на эту проклятую войну!

– На какую войну? – недоуменно спросила Ниночка.

– Которые никогда не кончаются в этой стране, – зло и неожиданно спокойно сказала мать. Она уже взяла себя в руки. Она приняла решение. – Я поеду к нему.

– Ты прости меня, Сонечка, – как можно деликатнее и от того еще больше смущаясь, сказала Ниночка, – но мне кажется, ты можешь им помешать… Ведь они, вероятно, счастливы.

Мать резко встала. Она собиралась ответить что-то гневное, оскорбительное, но вдруг поняла, что сейчас права не она, а ее легкомысленная подруга Ниночка Ветрова.

Наступает время, когда матери начинают мешать своим сыновьям. И это время неизбежно. Да, это не касается ее сына – не такие у них отношения, но сейчас (пусть ее предположения тысячу раз справедливы) имеет ли она право вмешиваться в его жизнь?..