Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

И тогда, не выдержав, рассмеялся вместе с ними и Левашов. Он снова был среди своих, и на данный момент главным было только это.

Ренат достал из пачки «Примы» сигарету, привычно размял ее пальцами, и, прикурив, сделал несколько глубоких затяжек. Он умел вкусно курить, Ренат.

Левашов сглотнул тяжелую слюну. Когда он курил в последний раз? Уже и не вспомнить.

– Курить охота, – не отрывая глаз от Рената, сказал он. – Оставь на ползатяжки, Ренат…

Ренат затянулся, выпустил дым и протянул сигарету Левашову.

– Держи…

Левашов потянулся за сигаретой…

…И нащупал непослушной рукой автомат.

– А все-таки еще не конец, – сказал он сам себе.

Он еще мог стрелять. Не прицельно, ослабшими руками, но мог. Главное было выбрать удобную позицию.

Слева изредка, экономя патроны, огрызался пулемет. Он бил невпопад: то по склону, то поверх него – перекрестные очереди со стороны «духов» практически лишали его возможности вести ответный огонь.

А правый молчал. Мертвый пулеметчик лежал, обхватив пулемет руками и бережно укрыв его своим телом, как самого верного друга, с которым были связаны последние минуты жизни.

А пули с противоположного склона все еще били по его мертвому телу…

Значит, его убило, пока Левашов путешествовал в измерениях…

Их осталось двое.

Левашов примостился среди камней, как на турели, приспособил в узкой расщелине автомат и вдруг ощутил в разряженном очередями и пороховыми газами воздухе первые звуки тишины…

Он повернул голову: далеко в небе, отстреливаясь тепловыми ракетами, словно в рапиде, плыло к ним на помощь звено боевых вертолетов…

Почему именно здесь, в землях Западной Германии, в пятизвездочном отеле с двором-колодцем и боем часов на городской ратуше, мне приснились мои товарищи, которых давно не было в живых…

Герка, Димыч Разумовский, Форест, Гарик Орехов…

Почему в моем сне мы были перенесены из реальности в сорок третий год и, сидя на железнодорожной насыпи, пытаясь свернуть самокрутку неслушающимися руками, я не замечал, как просыпающийся сквозь пальцы табак смешивался с тяжелой пылью земли и теплый южный ветер гнал его к чернеющим вдалеке разрывам.

Все это было похоже на кино: и задувание искусственного ветра, и пиротехнические дымы, и просыпающиеся из кисета на землю крошки табака – как образ внутреннего опустошения и чего-то пока неясного, но неизбежного…

Там, за пакгаузом, еще шел бой, а мы, измотанные трехдневным противостоянием, тяжело и подавленно молчали, привалившись друг к другу спинами и ожесточенно сворачивая самокрутки. Все, кто остался от четвертой роты.

Где-то за насыпью послышался скрипучий звук патефона:

А, может, это было из другого сна…

Я наконец прикурил от отсыревших спичек, и тогда Пашка сказал:

– Смешная песенка, – он с треском рванул грязный, с въевшейся сажей подворотничок. – Оставь покурить…

Значит, это было из этого проклятого сна.

– Ты же не куришь, – попробовал оттянуть время я.

– Оставь.

Я знал, что когда Пашка сделает последнюю затяжку, осколок шального снаряда войдет ему в сердце, и, часто-часто растерянно заморгав, он упадет мне на колени всей тяжестью мертвого тела, и я сам оборву рукой настойчивый свет его глаз.

Все так и было в реальном девяносто пятом: и пакгауз, и насыпь, и осколок в Пашкином сердце, и моя рука, задержавшаяся на его лице…

Пробиваясь сквозь сон, пытаясь отсрочить Пашкин конец, я совершенно явственно осознал, что даже во сне мне не дано запомнить их живыми, и в какую бы эпоху нас ни переносило, нам суждено встречаться только на войне, которая снова и снова будет убивать их и по-прежнему оставлять в живых меня. На войне, когда-то так беспощадно прибившей нас друг к другу…

Тогда же возникло в подсознании заглавие рассказа Казакова «Во сне ты горько плакал» и странная фраза: «соскрести боль со стенок желудочка». Сердечного желудочка.

Я плакал во сне. Плакал долго. Вопреки утверждениям, что сон человеческий краток.

Очнувшись, я понял, что плакал наяву, – подушка была сырой и горькой от слез.

Рядом, на краю постели, аккуратно и невесомо приютилась Фредерика – переводчица, с которой мы познакомились на банкете по случаю открытия фестиваля.

– Почему ты плакал? – спросила Фредерика, не поворачивая головы.

Ее номер, в отличие от моего, был номером для некурящих, и я подумал о спасительном свойстве сигарет: пока ты открываешь пачку, нащупываешь зажигалку, прикуриваешь и делаешь первую затяжку, у тебя остается пауза для ни к чему не обязывающего ответа. Сейчас этой спасительной паузы не было, и я сказал:

– Мне приснились мои товарищи…

– Живые? – спросила она, по-прежнему отвернувшись от меня.

– Мертвые.

– Ты потерял их на войне?

– Да.

– Когда это было?

Когда это было? И было ли? Иногда мне кажется, что нет. Слишком много суетного и второстепенного заслонило от меня ту жизнь. Тот отчаянный вдох перед будущим…

– Давно, – я сел на постели, откинул простыню. – А как ты узнала про войну?

– Я видела твой фильм. И нога… Ты оставил ее там?

– Оставил, – усмехнулся я. – Тяжело было нести, вот и оставил. Не тащить же с собой…

Никак не отреагировав на мою фразу, Фредерика повернулась на спину, упрямо глядя в тщательно выкрашенный потолок. За потолок было невозможно зацепиться взглядом – на нем не было даже люстры. Вместо люстры – вычурно-позолоченный светильник в углу. Но глядя именно в этот безликий потолок, она сказала:

– Надо… – она не находила слово. – Надо отпустить себя…

Я встал, пристегнул протез.

– Пойду, покурю, – сказал я Фредерике.

А она по-прежнему смотрела в потолок. Черт бы их всех побрал с пресловутой немецкой непроницаемостью!

– Гутен таг! – улыбнулись мне на ресепшн.

– Гутен таг! – отвечал я, машинально делая ударение на последнем слоге и неожиданно отмечая за собой странную угодливость перед служащими в отороченных галунами ливреях.

Я вышел из отеля, достал сигареты.

По причудливо высаженной платанами улице неторопливыми парами и семьями шли немцы. На утренний ланч, в костелы, на традиционный шопинг по магазинам. Проносились мимо жизнеутверждающие велосипедисты. Была суббота.

Еще четыре года назад я жил командировками. От войны до войны. Изматывающими, для многих безвозвратными…

Три года в мучительном поиске решения снимал картину. И вот она вышла, и я в Германии на фестивале, и все это кажется сном после раскатанных траками тел, подрывов, пепелищ Грозного, мучительного выражения боли на волевых мужских и вдруг ставших по-детски беспомощными лицах…