Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

– Что же мне делать, Ниночка? – опускаясь на стул, беспомощно спросила мать.

Они поднимались по затертым грязным ступеням. Тускло отбрасывая тени, мерцала над головой закоптившаяся лампочка.

Стены, лестничные марши, перила – одним словом, все в этом фантастическом, будто вырванном из другого измерения, подъезде было испещрено рисунками и граничащими с помешательством изречениями граждан на тему «Мастера и Маргариты».

Но основное место на стенах, окнах и потолках занимали цитаты из самого Булгакова, и создавалось ощущение, что если подняться с первого до последнего этажа, то можно прочесть роман целиком.

– Где мы? – оторопело спросила Наташа.

– В этом подъезде находилась знаменитая квартира пятьдесят из булгаковского «Мастера и Маргариты», – объяснил Левашов.

– Ты любишь Булгакова?

– Я люблю тебя. А к Булгакову я спокоен.

– Тогда зачем мы здесь? Ты не Мастер, я не Маргарита…Левашов пожал плечами.

– Мне почему-то захотелось привести тебя сюда… Скоро эти квартиры выкупят, закрасят стены, установят домофоны, и больше ни одна влюбленная, временно безработная пара не сможет распить здесь бутылку портвейна…

– Почему портвейна? – удивилась Наташа.

– Потому что здесь можно пить только портвейн. И только из горлышка, – назидательно сказал Левашов.

– Женька, – Наташа прижалась к Левашову. Она повернула голову и прочла надпись на стене: – «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…» Как просто, – задумчиво сказала она, – никого не трогаю, починяю примус. И самое главное: никто не трогает меня…

Они поднялись на третий этаж, уселись на подоконник.

Неприкрытая, с выбитыми стеклами оконная створка слегка раскачивалась от ветра и поскрипывала в тишине московского колодца.

Левашов достал бутылку портвейна, опалил зажигалкой полиэтиленовую пробку и сорвал ее зубами. Сделав несколько глотков, он протянул бутылку Наташе.

Наташа перевела дух, перекрестилась и отчаянно приложилась к бутылке.

– Господи, какая гадость! – болезненно морщась, выдохнула она, возвращая бутылку Левашову.

– Ты что же, в юности портвейн не пила? – искренне удивился Левашов.

– Я пила сухое белое вино и не шлялась по подъездам, – заявила Наташа.

– Пропала жизнь, – сокрушенно вздохнул Левашов и ополовинил бутылку. – Будешь еще?

– Давай, чего уж теперь…

Левашов достал сигареты.

– Знаешь, а я в среду купил тебе целый пакет косметики «Сальвадор Дали», – сказал он. – Огромный такой пакетище…

– У меня что, по-твоему, косметики нет?..

– Я отдал его продавщице из коммерческой палатки. Весь пакет…

Наташа взяла у него сигарету, закурила.

– Женька, ты меня не идеализируешь? – прищурилась она. – Зачем ты мне это рассказываешь? Я обыкновенная баба. Вздорная, капризная, порой ревнивая… И я правда не понимаю, почему моя косметика должна доставаться какой-то продавщице?..

– У нее муж погиб там, в Афганистане, – не сразу ответил Левашов. – Молодая, интересная, по сути – старуха. Ни детей, ничего… Руки с облезшим маникюром…

Наташа нервно покусывала губы.

– Женька, – неожиданно всхлипнула она, – ты всегда будешь таким?

Он обнял ее, прижал к себе – маленького растрепанного воробышка.

– Я буду разным. И плохим и хорошим. Иногда ты будешь меня ненавидеть… Но я всегда буду с тобой. Мы будем жить долго. Сколько до нас еще не жил никто. А потом мы придем в этот дом, поднимемся по этой лестнице и уйдем в небо, как когда-то ушли они…

– Кто?

– Мастер и Маргарита…

– Какая чудесная сказка, – завороженно сказала Наташа. – А как же домофоны?

– В том-то и дело, – сухо сказал он, – что все сказки, в конце концов, разбиваются о самый банальный домофон…

Наташа взяла из его рук бутылку.

– Знаешь, Левашов, когда-нибудь у нас будет большая квартира, дружная семья, спокойная работа… И это неизбежно. И я этого не боюсь. Потому что я впервые счастлива. И впереди у меня еще столько счастья! И я его никому не отдам.

Она поднесла бутылку к губам и, к изумлению Левашова, выпила ее до конца.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус… Пойдем домой, Жень…

«Наташка!

У меня не хватило решимости сообщить тебе о предстоящем отъезде… Я не мог допустить, чтобы наши последние дни были омрачены твоими тревогами. Прости меня.

Помнишь, ты спросила: “Если тебя позовут вновь – ты пойдешь?”

Уже тогда я знал, что меня вот-вот позовут. Этот день наступил. Не пойти я не мог.

Я уезжаю в Таджикистан. Там война, до которой никому нет дела. И я обязан рассказать об этой войне. Я не знаю, нужно ли это кому-нибудь, кроме меня, но это нужно мне. А значит, и тебе. А это уже немало.

Я пишу это письмо и уже скучаю по тебе, нахохлившийся мой воробышек. Я так и не успел поносить тебя на ладонях…

Знаешь, меня могли убить десятки раз. Иногда мне казалось, что меня больше нет. И только теперь я понимаю, что со мной никогда ничего не случится. Потому что у меня есть ты, родная, единственная моя…

Если же я задержусь по независящим от меня причинам, знай: тебя не оставят. Знай и забудь об этом. Потому что я вернусь все равно.

Я пишу это письмо дома, на нашей кухне. Ты уже спишь, как всегда раскинувшись посреди кровати и спрятав руки под подушку, а твоя левая пятка легкомысленно торчит из-под одеяла. Сейчас я ее поцелую, ты недовольно дернешь ногой, еще глубже забьешься в подушку и… проснешься.

Так будет всегда. Всю нашу жизнь. Ты будешь ложиться раньше и ждать меня, а я всегда буду возвращаться.

Спи. Я люблю тебя».

…Плотность огня усиливалась. «Духи» несколько раз били из гранатометов. Используя перепад высот, прижимали десантников к земле огнем двух пулеметов.

«Значит, есть у них гранатометы, – машинально отметил Левашов. – Выстрелы берегут, сволочи!»

Десантники навскидку отвечали из «мух». Больше от отчаяния. Постоянный огонь с той стороны не оставлял возможности вести прицельную стрельбу – пули крошили вековые камни, жутко завывая на рикошетах.

Сколько это продолжалось? Семь-восемь, максимум десять минут. Казалось – вечность.

В группе Истратова уже было пятеро убитых и четверо раненых.

Посеченный осколками, забившись среди камней, как в детстве под одеялом, истек кровью Ким Балабанов. И уже никто ничем не смог ему помочь…

Были убиты Шарафутдинов и Осипов. И навсегда замолчал один из трех пулеметов…

Умер на руках у Левашова Вагин. Он сам закрыл ему глаза…

Левашов не надеялся, что они выберутся из этого огневого мешка. Если случится чудо, то да. Скорее всего – нет.

Но в любом случае ему предстояло взять камеру и снимать. В конце концов, он здесь именно для этого. Но как же было непросто, перекинув за спину автомат, поменять надежное укрытие на почти открытую позицию и прильнуть к визиру видеокамеры…