Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

Потом ребенок умчался, оставляя меня в счастливом оцепенении, с пряно-гепардовским ароматом, щекочущим нюх. Обидно, очень обидно, что меня тогда к папаше не пустили…

«Тетя Надя», между тем, опять позвонила, и в прямоугольнике белого света стояла теперь сама Мирослава и немедленно затребовала меня к себе в гости. Пришлось не только разбудить релаксирующего сатрапа, но и потратить немало времени, чтобы убедить его отпустить меня саму к сестре в гости. Он чертыхался по-английски и по-русски, орал, что когда же мы, такие-рассякие, дадим ему нормально отдохнуть, и вставать и идти к Мирославе ему сейчас хочется меньше всего на свете. Разрешить же мне самой спуститься вниз семь ступенек, обогнуть дом, войти в их подъезд и подняться по их семи ступенькам и очутиться у сестры на кухне было равносильно разрешению паломничества на Валаам.

Приложив немалые усилия, мы вдвоем, в конце концов, добились плюющегося и злого «да делайте, что хотите!!» и, окрыленные, убрались восвояси.

– Слушай, это он всегда такой? – осторожно спросила сестра, когда хлопнувшая дверь и коридорная тьма остались позади.

Я пожала плечами, пытаясь припомнить, когда это он НЕ такой.

Кухня тети Раи была поскромнее окитайченного великолепия, возведенного Цехоцкими. Через открытую балконную дверь со снопом света мягко втекали запахи миндаля и флотской кухни.

– Садись, садись поудобнее. Я не папаша. – Она резко подалась вперед, почти соприкоснувшись с моим лицом. – Расслабься, я не буду тебя ругать.

С грохотом поставила передо мной керамическую миску, доверху наполненную ароматным сырным печеньем. Сотворенный из пряных ароматов Альхен, как джинн, начал подыматься из гущи печенья, извиваясь в селеномамбическом танце.

– Бери сколько хочешь. Сядь поудобнее. Что же ты прямо как на допросе! Совсем тебя он замучил. Да бери не одно, а сколько хочешь! Знаешь, кого мы встретили по дороге в Алупку?

Да, да, я, безусловно, знаю и очень счастлива, что разговор вышел такой долгий и наверняка очень приятный. Ребенок… ребенок… какая же я запуганная! Она пыталась говорить с отцом. Да, да, вечером, вчера. Но это утопия. Это безнадежно. Нет, нет, совсем нет. Отец пытается воскресить миф о благонравных дочерях, он настолько повяз в этих мемуарах предреволюционной поры.. эти художники, родившиеся еще при Александре III. Знаю ли я… да, наверное, уж знаю, что он всерьез надеется вырастить эдакую благородную девицу. Да, да, ведь зачем, спрашивается, я учу французский, немецкий и английский вот уже совсем выучила? Разумеется, с одной стороны, это все очень хорошо, но надо ведь знать меру! Надо быть хоть немного реалистом, а если и не быть, то, по крайней мере, не приобщать к этому нежелающих, с такой ломкой, да, да, britle психикой, как у меня. Она открыла глаза. Она в ужасе. Знала бы я, как это все выглядит со стороны! Какое отрешенное и страшное у меня лицо, когда я гуляю по пляжу! И папаша всегда рядом! Не скажу ли я, а вот, пардон, в сортир на пляже, я тоже под конвоем хожу?

Да.

Ее лицо едва заметно передернулось. С медовыми складками на подзагоревшем лбу сестра протянула мне сигарету. Я чиркнула спичками и заметила, что опять сижу, боязливо сгруппировавшись, на самом краю дерматиновой табуреточки.

Отец очень сильно любит меня. Из всех своих троих детей мне выпало счастье быть самым лелеемым. Когда она была маленькой, то ничего подобного и не намечалось! Хотя когда Миросе стукнуло не то шесть, не то восемь (сама не помню), он повстречал мою маму и стал своего рода, ну, «воскресным папой». Да, да, безусловно, приносил много всякого. Знаю, знаю, были у них такие доверительно-взрослые отношения. И когда родилась я, то она была безумно счастлива. Он души во мне не чаял, с самого начала. И как же хотел, чтобы детство это никогда не кончалось! Но вот я расту. Да, да, не успеешь оглянуться, – она горько засмеялась, – а тебе уже через 25 дней будет 14 лет! А он все еще пасет меня, как маленькую девочку. Он читает мемуары разных русских интеллигентов. Он говорит на правильном русском языке и часто обрубает глаголы «сь» на «с». Так ведь правильней, но, впрочем, зачем она мне все это рассказывает? Будто я сама не знаю… Так вот, он одержим этой идеей непорочного отрочества. А знаю ли я, что меня ждет через год? Школа-интернат где-нибудь в Европе! А жить когда? Ах, знала бы я, как она хочет мне помочь!

Мирослава с таким чистым, таким замечательным лицом смотрела мне прямо в глаза, по мыльнооперному взяв за обе руки.

– Я хочу тебе помочь. Я на твоей стороне. Да, как бы глупо это ни казалось, но мы, по крайней мере, вместе сможем как-то оторваться. Скажи, вот в Киеве у тебя, кроме этого Мальчика (сарказм в голосе), есть еще кто-то, посерьезнее?

– Нет, – ответила я правду.

– А вот подруги, посиделки разные?

– Подруги есть, но отцу не все нравятся, то есть они все как бы теоретически мои подруги. Да и к тому же, зачем тратить время на пустую болтовню, когда есть такие замечательные вещи, как английские романы и немецкая грамматика? Да и Данте с Флобером…

– А мне… мне он жаловался вечно, что ты бездарь, тупая, как лошадь… Бедная сестричка. Только и слышно: «Ада, не лезь», «Ада, не бегай», «Ада, помолчи», «Ада, отвечай, когда к тебе обращаются», «Ада, не смей нырять», «Ада, больше купайся», «Ада, уйди с солнца», «Ада, оденься», «Ада, сними куртку», «Ада, сними плеер», «Ада, я запрещаю тебе»… Я-то думала, что увижу тут развязную глупую лошадь, а увидела зашуганную до одури зубрилку и садюгу-отца. Да как же так можно?!

Задумчиво переломила-таки новенький девственный карандаш, который нервно крутила в сетке своих влажных пальцев в течение последних пяти минут. Выкинула в мусорник и тут же наступила в миску с кошачьей едой.

Мы перешли на балкон. Растянувшись на тетьраиной панцирной кровати с чашечкой кофе и новой сигаретой, я чувствовала себя просто роскошно. Разумеется, начали говорить о любви, о чувствах. Очень просто я сказала, что была влюблена. Неоднократно. Так кто же был первым, самым сильным? Я, наверное, очень лукаво улыбнулась.

– Я вообще-то, может быть, и до сих пор люблю его. И помню. Помню и люблю…

Ее первый мужчина был в девятнадцать лет. Стыдно сказать, поздно ведь. Хотя, интересно, во сколько это случится у меня, с папашиным контролем, лет, наверное, в тридцать…

Мирослава засмеялась, но, уловив что-то странное в моем лице, невольно осеклась. Говорят, у меня превосходная мимика.

– А скажи, у тебя, собственно, не?..

– Это почему же? – хихикала на этот раз я, хотя чувствовала себя как идиотка.

– Ка-а-ак?! С тем мальчиком?

Нет, нет. Да как же она может такое подумать?!

Подумать что? Вот что, я должна кончать шутить. С ехидной неизбежностью и прямотой мне был задан роковой вопрос.