Ада Самарка - Дьявольский рай. Почти невинна

Да, да, разумеется – моя ласковая улыбка – невольная, но и гордая, и органическая, и одинокая, и далеко не детская и… и… и… ответила, короче, что «Да».

И не просто спала, к ее сведению.

Как же я умудрилась?

Сама удивляюсь. Нет, правда, ума не приложу, как это вообще у меня выходит, но получается ведь! Если есть желание, есть с кем, то даже грозное родительство, какие бы блокады оно ни устраивало, все равно не удержит меня против зова моей плоти.

Когда?

Ах, стыдно сказать. О да, стыдно. Нет, тринадцать уже было. Впрочем, что я несу? Это вообще не подлежит обсуждению. Но как-никак, а быть неребенком хоть раз в году не так уж и хреново!

Она потрясенно засмеялась, а я глубоко затянулась. Порыв искренности… нет, иногда это даже приятно.

– А кто же все-таки ОН?

– Альхен.

Мы молчали очень долго. Она, по всей видимости, подобного никак не ожидала. Что ж, говорят, здоровый шок имеет даже определенный процент благотворного влияния на организм.

Nach MittagГепард, насладившись растаявшей луной, будучи будто созданным из сотен маленьких комариных крылышек, медленно отодвинулся от меня. Пропали губы, пропали руки, и вся прекрасная невозможность пляжной страсти стала, кружась, уходить от меня в сизый морской горизонт. Отправился на свой лежак, восстанавливать чувственную нить наших визуальных поглощений. Все было как нельзя прекрасно, если бы в этой симфонии особым сопрано не звучал странный факт Мироськиной спины, меланхолически исчезающей за бетонными ступеньками. Она все видела.

Была еще одна ссора. Нет, даже сражение. Показывая высшую степень неудовлетворенности, отец отказался проводить урок английского. О, это был спектакль! Вороны, и те заткнулись, когда голос подал разгневанный родитель, и «дура набитая», то бишь я, вулканически отзывалась на защиту своих ущемленных прав. Мне было запрещено есть у Мирославы печенье (я их объедаю), вообще принимать какую-либо пищу, за исключением чая (не дай бог в пакетиках!). Ей же, в сторону отведенной, было приказано не давать прожорливой бездне моего желудка и хлебной корочки. Ситуация вроде и смешная, но всем нам было тогда отнюдь не до смеха.

На пляже, правда, порадовала родненькая лысая головушка, не замедлившая подвалить к карточной пиковой Адоре в ту же секунду, когда глумитель-отец скрылся в успокоительной прогулке.

– Я сижу, смотрю на тебя, смотрю… – необычно хрипловатым голосом проселенамамбил он, своим дыханием напоминая дыхание ночи и дух кипарисов, и… – и понял, вот что я хочу с тобой сделать… сильно хочу, очень сильно…

Он зашел мне за спину, и неожиданно эти бархатные тонкие ладони поползли, искрясь, по моим плечам, наполнились грудями и потом проскользнули ниже. Ветер шепнул «ноги… ножки раздвинь…» Я забыла про пляж, про людей, про Таню, которая видит мои карты. Я чувствовала лишь свои два начала, где кружились и смеялись пальцы этих сновидческих рук, где медовые губы упоительно вбирали мои уста, и ничто… ничто не существует вокруг… ничто не осталось во мне.

Гепард посетил меня примерно через полчаса после поцелуя. Я очень удачно сгорела на солнце во время недавнего сеанса утреннего самоистязания на разрушенном пирсе. Мне было строго запрещено появляться на открытом солнце, было запрещено идти одной в «резервацию», было запрещено идти домой. В конце концов отец оказался в глупом положении: при свидетелях в лице Мироси запретив мне абсолютно все, кроме самого естественного для непосвященных в гепардинскую географию. И самое страшное для самого папаши – тент на бетонке, прямо за нашим гальчатым пляжем, где лежаков много, а тени мало, но достаточно, чтобы в тесном квадратике поместились две враждующие стороны. Интервал в возможное только число занятых лежаков между мною и Этим, как ни странно, унял отцовский пыл. К тому же papan уж больно был зол на меня сегодня, поэтому выбрался на патруль лишь два раза. Я ненавидела Гепарда. Если бы я только могла его не любить…

Сейчас сатрап удалился восвояси, не допустив меня к семейной игре «эрудит». Я смертельно обиделась и, не перенеся этого ужасного удара, с горя разрешила нехорошему дяде Саше примоститься на мое девственное (потому что белое) полотенце.

– Мне кажется, что с приездом сестры и отъездом ее мужа блокада у тебя несколько рассосалась, – сказал он со знойной улыбкой, с какой говорил обычно разные гадости.

А у меня запахло магнолиями… Боже, как же запахло!

– Помнишь, я предлагала тебе уже однажды встретиться ночью на Мостике. Сегодня мы опять идем в Домик, и это единственное место, где на меня обращают меньше всего внимания. Они напиваются и потом говорят о «магии человеческих отношений» или про «крах семьи Романовых». Мне думается, что мы бы тоже могли с тобой поговорить, но куда более чувственным способом. – Я скромно улыбнулась и, видя, как шанс ускользает со стремительностью папашиной категоричности, беспомощно взяла его за руку. Он думал.

– Я совершенно не ограничена в передвижении. До одиннадцати вечера у меня полная свобода. А от Зинки легко удрать, – продолжила я свой отчаянный монолог.

Альхен, как скала посреди пустыни, был одной сплошной безмолвной нерушимостью. И мне казалось, что я стою в той же пустыне, прячусь под его тенью, льну к спасительной прохладе, а она ускользает, подставляя меня обжигающим лучам такого же бесчувственного солнца. А скала все стоит, и я пытаюсь прислониться к ней, за что получаю глубокий ожог.

– Мостик – это мышеловка, – сказал он задумчиво и весьма сухо. – Дело в том, что на определенные места у меня есть свои запреты. Маяк – это одно из них. Это зона риска, и я должен тебе сказать, что вступать в дерьмо не очень люблю. Моя душа не лежит к тому месту (уже не так сухо). Я всегда слушаю свой внутренний голос. Я уже убедился, что если чувствую что-то нехорошее, то облом мне гарантирован. Большой, маленький, но облом. Мои ноги не несут меня туда, куда не лежит мой путь, – после паузы сказал он с оттенком невыносимой безысходности и, изогнувшись сказочным серпантином, исчез в тумане рассыпавшейся Имраи.

Я спустилась к «эрудитам». Меня прогнали. В тихой своей тоске я сама пошла к Альхену, всем своим изможденным видом показывающему, как он мечтает, чтоб от него отстали.

– Мне плевать, куда твой путь лежит, а куда не лежит, но я точно знаю, где место мне этим вечером, и я буду, так или иначе, на мостике после 9:30. Если хочешь, то…

– Если дойду, – буркнул он и, с досадой вздохнув, встал и ушел куда-то, чтобы не быть рядом со мной.

Я тоже ушла, ощущая во рту какой-то непонятный солоноватый привкус. Ведь слез на щеках я не чувствовала. Значит, это плачет моя душа.

Abend– Конечно… идем сюда.