Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

Отец Борис похож на богатыря. Говоришь про него, и у слов сами собой вырастают сказочные увеличительные суффиксы. У отца Бориса не руки, а ручищи, на ногах – огромные сапожищи, а уж голосище такой силищи, что непуганые уральские вороны подскакивают на крыше конюшни.

В конюшне, куда отец Борис ведет меня первым делом, стоит могучая лошадища, ему под стать: коренастая, плечистая – и при этом удивительно кроткая. Рядом с ней нервно стрижет ушами серый ослик, который прилетел сюда из самого Грозного: прибился на аэродроме к местному ОМОНу, возвращавшемуся из командировки.

Соседние стойла пустуют. Хотя коней здесь, по выражению отца Бориса, «никак не меньше, чем в Золотой Орде». Просто на остальных укатили в пустые поля «разбойники» – так ласково величает он воспитанников монастырского приюта для трудных подростков.

Отец Борис – духовник Свято-Лазаревской женской обители, что в десяти километрах от райцентра Верещагино Пермского края. Вокруг – лишь непролазный ельник, бескрайние нежилые просторы, покрытые жухлой травой, как свалявшейся шерстью, да редкие староверские деревеньки в несколько хмурых изб.

Уральский пейзаж вообще не жалует человека. Но если люди сюда все-таки приходят, принимает их и вдохновляет на дела, в других местах, пожалуй, невозможные.

Свято-Лазаревский монастырь отец Борис построил сам, своими руками. Просто приехал на пустое место, закатал рукава, взял топор и начал рубить деревянную церковь. Через месяц рядом с храмом появился жилой дом, в котором поселились духовные дочери отца Бориса – старушки-монахини.

А потом пришла пора спасать окрестных ребятишек – токсикоманов, беспризорных, сирот при живых родителях, – так что монастырскую ограду отец Борис достроить уже не успел. Так и стоит обитель, открытая всем Уральским ветрам, которые того и гляди грозят выдуть и унести под серое небо невесомых божьих старушек.

Зато в заброшенных складах неподалеку отец Борис обустроил конюшни. Так как трудных подростков он решил возвращать в жизнь не постом и молитвой, а джигитовкой и вольтижировкой. Вскоре сюда повезли детей не только со всех уголков Пермского края, но и из соседних областей.

– Только не спрашивайте, сколько здесь ребятишек! – хохочет отец Борис, и его смех перекатывается под крышей конюшни, как весенний гром. – Тут целая китайская народная республика, я уже давно со счету сбился. Знаю, что пятерых сам заделал, пятерых усыновил, а дальше – уже затрудняюсь. А если серьезно, то по уставу монастыря в приюте должно быть тридцать воспитанников. Но скажу по секрету, у нас уже пятьдесят. Если приходят, не выгонять же!

По взрытой копытами земле мы идем на выгон. Отец Борис, подобрав подол рясы, ступает впереди, и в его великанские следы тут же натекает осенняя слякоть, образуя небольшие озерца. На выгоне трое пацанов в камуфляже возятся с лошадьми.

– Вон тот, глазастый, – токсикоман. Из Перми мамка притащила месяц назад. Теперь вместо клея навоз нюхает. Для здоровья оно полезнее, – поясняет отец Борис и, махнув ручищей, гаркает так, что кони шарахаются в сторону. – Погнали, ребята!

Мальчишки ловко вскарабкиваются на тяжеловесов, которые по контрасту с маленькими наездниками кажутся особенно внушительными. И пускаются вскачь, на каждом круге обдавая нас с отцом Борисом комьями грязи из-под копыт.

Соскочив с коней, монастырские джигиты начинают вдохновенно крутить над головой острые шашки и тяжелые нагайки. Отец Борис выглядит очень довольным. Особенно когда чудеса вольтижировки показывает десятилетний Гоша.

– Мой отпрыск, – с шутливой гордостью сообщает батюшка. – Заметил я, что он за мамкину юбку стал держаться, вот и сослал сюда на поселение. Пусть растет мужиком. Князей ведь как воспитывали: до девяти лет дома, с мамками да няньками, а после – в седло, в поход, в потешный полк.

Есть в приюте и девочки. Живут в большой избе вместе со старушками-монахинями. Старшей – Ксюше – тринадцать лет. Родилась она в Якутии. Из всех воспитанниц Ксюша – самая разговорчивая. Пока другие дичатся и жмутся друг к другу, разглядывая меня исподтишка, она буднично рассказывает, как отправилась из дома в Москву за тысячи километров – учиться на медсестру, чтобы вылечить сильно пьющую маму и «всех несчастных людей».

Ехала на электричках – а как еще, если нет денег. Сердобольные пенсионерки подкармливали в пути. Добиралась два месяца. Бегала от милиции, ночевала в товарных вагонах.

В Москве, в Свято-Дмитриевском училище для медсестер, куда Ксюша все-таки доехала, на девочку глянули – истощение, бронхит, чесотка, ужаснулись и отправили сперва к отцу Борису – «укрепиться телом».

Истории остальных воспитанниц рассказывает уже он сам, когда мы, оставив девочек делать уроки, уходим от избы подальше, прямиком в голое поле, откуда нас никто не услышит.

Например, про двух сестер – девяти и одиннадцати лет, – которые, когда очутились в приюте, как Маугли, не имели представления о нижнем белье. Или о мальчишке, что за первым же монастырским ужином умудрился съесть десять огромных пирогов, которых даже сам отец Борис с его богатырским аппетитом может осилить максимум четыре штуки. И как мальчика уговаривали остановиться, а он не верил, что и завтра на столе будет еда.

– Одну привезли совсем крохотную. Организм не принимал никакой пищи: не привык. Врачи от нее отказались – и к нам. А она плачет круглые сутки. И дуры мои с ней хором. Велел я им отставить рев и за дитя бороться. Купили козу, кое-как молоком отпоили. Потом выяснилось, что она еще и зеленые яблоки есть может. Тем и кормили. А подросла – начались другие муки: почему всем конфетку, а мне нет? Тогда мои умницы придумали: натрут яблоко на терке, завернут в фантик – и ей. Она и рада: у нее тоже конфета.

Когда мы возвращаемся в открытую всем ветрам обитель, отец Борис неожиданно умолкает и подносит палец к губам. Секунду мы стоим в тишине, и вдруг откуда-то сверху доносится еле слышный мелодичный звон. Отец Борис кивает на березу. На нижних ветвях – вздрагивают маленькие колокольчики.

– Дети повесили, – шепчет он, пытаясь усмирить свой трубный бас. – Мне бы никогда не пришло в голову. А в детях он еще жив. Этот чистый звук. Его и надо слушать. Остальное – не важно.

Здесь моя память делает стоп-кадр. И хотя мы еще о чем-то говорим, даже – куда без них! – о судьбах страны и народа, и едим монастырский борщ, и долго прощаемся у несуществующей ограды, но в памяти остается именно этот миг: огромный богатырь, которому впору ворочать горы, замер, вслушиваясь в прерывистый голос детских колокольчиков.

Старая Русса стоит на море. На невидимом подземном море Девонского периода. Море выплескивается на поверхность целебными солеными озерами и бьет из-под земли десятиметровым фонтаном посреди курорта.