Пётр Бормор - Многобукаф. Книга для

— О-о… тогда конечно, — перо снова заскрипело по пергаменту.

— Ну что, все готово? Прочти, что получилось.

Летописец зачитал текст документа; король внес несколько мелких поправок.

— Ну вот и хорошо. Сверни этот пергамент в трубочку и спрячь хорошенько где-нибудь в архивах. Но так, чтобы его непременно нашли через пару сотен лет.

— Будет сделано.

— И пригласи ко мне следующего. Портретист уже два часа ждет аудиенции.

Галатея вгляделась в зеркало и страдальчески застонала.

— Что случилось? — встревожился Пигмалион.

— У меня целлюлит! — убитым голосом сообщила Галатея.

— Чушь. У тебя не может быть целлюлита.

— Ах, чушь?! — Галатея резко обернулась к Пигмалиону и уперла руки в бока. — Значит, я, по-твоему, говорю чушь?!

— Нет. Целлюлит — это чушь. У тебя его нет.

— А я говорю, есть! Вот, смотри!

— Зачем мне смотреть, если я и так знаю, что его там нет?

— Значит, тебе уже и смотреть на меня противно? — голос Галатеи задрожал не то от подавленных рыданий, не то от гнева.

— Наоборот, — сдержанно возразил Пигмалион. — На тебя очень приятно смотреть. Ты дивно хороша.

— Нет, я уродлива! — топнула ногой Галатея.

— Ты просто самокритична. А на самом деле… Ну ты же знаешь, что я изваял тебя настолько прекрасной, что сам влюбился.

— Это потому что у тебя дурной вкус, — отрезала Галатея. — Не заговаривай мне зубы.

— Но, милая…

— Ты просто пытаешься оправдаться. У меня целлюлит, и это твоя, твоя работа!

— Милая, поверь мне…

— Не поверю! Я верю только своим глазам! Вот, вот, смотри, складочка. А вот еще одна! Ой, и еще! И это все из-за тебя, изверг!

Галатея зарыдала.

— Милая, — попытался успокоить ее Пигмалион. — Я уверяю тебя, ты безупречна! Мне ли это не знать?

— Тебе, тебе! Да! О боги, ну почему меня изваял не великий Фидий, а какое-то безвестное ничтожество?

— Ну, знаешь ли… — начал Пигмалион, но Галатея жестом велела ему замолчать.

— Не оправдывайся, бракодел! Вот, сюда посмотри.

— Ну?

— Что ну? Что это, по-твоему?

— Нога. Эээ… лодыжка.

— Это лодыжка!? Это ножка от кровати, вот что это такое! Это коровье копыто! Толстое и кривое.

— Не наговаривай на себя. У тебя изумительные ножки…

— А грудь? Где ты видел такую грудь?

— В мечтах.

— А талия? Где у меня талия?

— Вот тут…

— Убери руки! Ай! Я кому говорю, убери… Пусти, не смей!

На целую благословенную минуту голос Галатеи замолк — Пигмалион заткнул ей рот поцелуем.

— Ну извини, дорогая, — произнес он покаянно, не разжимая объятий. — Я был неправ.

— В чем?

— Во всем.

Галатея задумалась.

— Любишь меня?

— Люблю.

— Я самая прекрасная?

— Лучше всех!

— Единственная и неповторимая?

— Да.

Галатея вздохнула и положила голову на грудь Пигмалиону.

— Тогда разбей эту мраморную дуру Хлою, которую ты ваяешь в мастерской.

— Но, милая! Это же моя работа! Я же скульптор!

— А я не желаю видеть в твоей мастерской никаких голых статуй! Ты мой и только мой!

— Ну конечно, но…

— Ты на нее так смотрел! На меня ты никогда так не смотришь.

— Но разве можно сравнивать…

— Значит, ты разобьешь ее? Обещаешь?

«А и правда, ну почему ее не изваял великий Фидий?.». — устало подумал Пигмалион.

Жена мне однажды сказала: «Если ты такой умный, вот возьми и напиши сказку своим детям. А я к ней нарисую картинки».

Сказку я придумал, но записать поленился, а жена поленилась нарисовать, и так оно и пропало.

Зато с тех пор остановиться не могу.

А та, первая сказка, была примерно такая:

Жил-был на свете волшебник Шимахуз, который все делал только наполовину. Такой уж он был ленивый.

Начнет делать скатерть-самобранку — до второй перемены блюд дойдет, а про компот и закуски позабудет.

Станет превращать лягушку в принцессу — до половины превратит, а дальше так оставит.

И во всем так.

Поэтому люди к нему обращались очень редко, только в самом крайнем случае, да и то потом раскаивались.

А однажды пришел к волшебнику великан и закричал громким голосом:

— Не здесь ли живет волшебник Шимахуз? Шимахуз, волшебник, здесь живет?

Вышел к великану волшебник в одном тапочке и наполовину застегнутом халате.

— Ну, я волше… а что тако…?

— Я — великан Ждыдва. Ждыдва я, великан. Знаменит тем, что все делаю дважды. Два раза все делаю, и этим знаменит. Мне нужны, понимаешь, семимильные сапоги. Семимильные сапоги мне нужны, понимаешь?

— Понима…

— Они теперь в моду вошли, а у меня до сих пор километровые галоши. Километровые галоши у меня, a уже в моде семимильные сапоги. Вот ты мне их и сделай. Сделай мне их.

— Так ведь… только наполови…

— Ну да, я знаю. Знаю я. Ты сделаешь сапоги наполовину, а я зато шагну дважды. Я дважды шагну в сапогах, которые ты сделаешь наполовину. Как раз один раз и получится, семь миль. Семь миль за один раз получится.

Так и порешили. Волшебник Шимахуз стал делать сапоги-скороходы, и сделал их, конечно, только наполовину. Надел сапоги великан, шагнул — и пропал из глаз.

А под вечер вернулся ползком, весь в грязи, в синяках и без сил.

— Ты что мне подсунул? — зарычал он на волшебника, едва переводя дух и даже забывая повторяться. — У тебя же не два полу-семимильных сапога получилось! У тебя же получился один семимильный сапог, и один простой! Это же мне пришлось вдогонку за своей правой ногой семь миль на одной ножке скакать! Да еще по камням, болотам и оврагам! Вот только дай мне отдышаться, я тебя в лепешку расшибу! Дважды!

Тут волшебник Шимахуз так испугался, что безо всяких сапог-скороходов убежал за тридевять земель. И с тех пор, говорят, стал все дела делать не наполовину, а на целых семьдесят пять процентов.

А великан Ждыдва потом еще два месяца ходил еле-еле. Он так сбил себе ноги, что мог носить только мягкие стометровые тапочки. И говорить из-за одышки тоже стал медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово. За это другие великаны стали его считать солидным и здравомыслящим, и очень зауважали.

— … потому что я ненавижу детей! — сказал бургомистр.

— Хм? — сдержанно удивился его собеседник.

— Да, ненавижу. С детства. С тех самых пор, как соседский мальчишка отобрал у меня кулек с ледецами, а вокруг стояли другие дети, и смеялись. Даже девочки.

— Но у Вас же самого двое детей?

— Их я ненавижу даже больше остальных. Мерзкие визгливые создания, от них только грязь, шум и головная боль.

— Ну хорошо, — собеседник размял пальцы и придвинул к себе лист договора. — Значит, за триста золотых монет я должен… Кстати, а почему вы не хотите, чтобы я просто уничтожил этих детей? Это было бы гораздо быстрее, надежнее и, смею заметить, вдвое дешевле.