Избранные произведения писателей Дальнего Востока

— Зачем беспокоиться о завтрашнем дне?.. Живуч человек!.. — отозвался другой. — Будет день, и будет пища!

А Синчхоль все глядел на них и не знал, как решиться ночевать здесь: в этой комнате, похожей на пещеру, и местечка-то свободного не было. Да и как вытерпеть этот холод, пронизывающий, казалось, до самых костей. А с завтрашнего утра портфель Синчхоля и даже его пальто... Он понимал, что ему придется снять с себя все и отнести в ломбард. Какая-то пелена на миг застлала глаза. Действительность куда страшнее, чем он представлял ее, сидя дома, за письменным столом.

Синчхоль провел тяжелую ночь без сна. Утром он вытряхнул бумажник и протянул содержимое товарищу. Тот купил рису и дров. Один промывал рис, другой разводил огонь, и так общими силами приготовили кашу.

— Э! Сегодня у нас вполне подходящая жизнь! — Памсон [48] Памсон — плюска каштана. Этим прозвищем мысленно называет Синчхоль своего товарища по революционной работе. снова тряхнул усыпанными пеплом волосами. Синчхоль улыбнулся, глядя на довольных товарищей, и твердо решил: «Ладно, перенесу и я!»

После еды и недолгого пререкания по поводу мытья посуды каждый вымыл свою миску и присоединил ее к другим в углу на кухне.

— Слушайте, сегодня, видимо, не выходила?

Ильпхо подмигнул, указывая взглядом на дверь.

— Вчера не работала в ночь... значит, пойдет сегодня с утра. Вот увидите, — возразил Кихо.

Приятель посмотрел на Синчхоля и, понизив голос, сказал:

— Это они о соседке из комнаты напротив — красавице с текстильной фабрики. Дурни потеряли покой и жаждут посмотреть на нее, когда она будет выходить из дому...

— Эй, ты, кто это покой потерял?.. Уж если правду, не сам ли ты накалился до ста градусов?

Все ответили дружным смехом.

На другой день товарищ Синчхоля, рассудив, что вчетвером тесновато, решил переселиться в другое место и обещал приходить сюда по мере надобности.

Синчхоль стал привыкать к самостоятельной жизни: и кашу готовил, и белье себе стирал, и дыры штопал на носках. Более того: человек добросовестный и аккуратный, он принял на себя роль хозяина.

Ильпхо и Кихо, как люди, уже прошедшие через тюрьму, только посмеивались и не очень-то спешили помогать ему. Целыми днями они злословили и высмеивали кого попало: этот так-то сделал, другой этак. А уж если заводили разговор о женщинах — доставалось бедняжкам.

— Слушай, Синчхоль! Ты вчера ночью не встретился с этой красавицей?.. Она... — И они принимались рассказывать о красавице работнице.

Побренчав на пианино, Окчоми подошла к окну, полюбовалась на лунный свет, на мгновение о чем-то задумалась и вдруг спросила Сонби:

— Сонби, тебе Синчхоль в ту ночь ничего не говорил?

Сонби под окном перебирала собранные днем огурцы. Она с недоумением поглядела на Окчоми: что бы это могло значить? Окчоми вспылила.

— Ты все время притворяешься непонимающей! Куда как хорошо! Словно дурочка! — засмеялась она, не давая Сонби опомниться.

Сонби ничего не могла припомнить. Не может быть, чтобы она чего-то не расслышала. Она терялась в догадках.

С некоторых пор она сама замечала, что голова ее переполнена, как эта корзина огурцами, чем-то таким, что трудно выразить словами. Вот и сейчас она никак не могла понять Окчоми. Во всяком случае, не помнила ничего ясного и определенного, оно словно убегало от нее. Она разрезала ножом огурец и прерывисто вздохнула.

— Ну что, еще не вспомнила?

Сонби помедлила и подняла голову:

— Нет.

— Ай, какая ты! И откуда такие дурочки берутся? Право, умереть можно! Слова господина, который из Сеула приезжал прошлым летом...

— Какие слова господина?

— Да что же это такое! Ты что, взаправду дура? Ох, не могу. С тобой разговаривать — все равно что корове молитву читать!

Окчоми отвернулась, вновь ударила по клавишам и запела какую-то печальную песню. Сонби пристально глядела на нее и слушала. Эта песня словно смеялась, глумилась над Сонби. Ее руки, белые как мел от лунного света, слегка задрожали.

— Эй, Сонби! Зажги-ка лампу! — закричала мать Окчоми, входя в дом.

Сонби вздрогнула и встала. Теперь голос матери Окчоми постоянно заставлял тревожно сжиматься ее сердце; она вся съеживалась: вдруг хозяйка начнет браниться? Вдруг скажет: «Ах ты, тварь, убирайся вон!»

И тревога ни на минуту не оставляла ее.

— Не надо, мам, мне так больше нравится, достаточно лунного света... — попросила Окчоми. — Что делать при лампе-то?.. Ах, мама, лучше бы мне умереть!

Мать зашаталась, услышав эти слова. Ее дочь хочет умереть!

— Что это ты говоришь? Как могут такие слова срываться с губ ученой девушки? Чтобы впредь я не слышала ничего подобного!

Матери еще многое хотелось высказать, но у нее перехватило дыхание, и она смолкла.

— Ты что, все еще огурцы перебираешь? — накинулась она на Сонби. — Бросай-ка это, зажги в моей комнате свет да приготовь постель, и в этой комнате тоже! Ну?! И до чего ж девчонка неповоротлива да ленива! Хочешь, чтоб тебя выгнали, как и старуху?

Окчоми, окончив школу, вернулась, и Сонби пришлось перебраться в комнату старухи. А старуху Токхо прогнал.

— Мама! Право... будь добра, верни бабушку! А то заплачу. Жалко ведь!

— Ну вот! Это твой отец с чего-то надумал прогнать ее. Мне тоже жалко... Оставить бы надо бабку.

Мать Окчоми покосилась на Сонби, которая вернулась в комнату, отнеся на кухню корзину с огурцами, и пламя ревности, давно вынашиваемой в глубине души, обожгло ее.

«И все из-за нее!.. Жила бы старуха и жила... Зачем понадобилось гнать ее? Что-то твой отец мудрит!» — вот какие слова рвались у нее наружу, но она сдерживалась.

Окчоми закрыла пианино.

— Странно!.. — проговорила она и схватилась за грудь.

Мать Окчоми, мучимая ревностью, испытующе посмотрела на Окчоми:

— Ты тоже находишь это странным? Не знаю, что со стариком. Неужели все еще забавляется?

— Мама, ну что ты говоришь? Какие могут быть забавы? Умора, право! — расхохоталась Окчоми.

Мать поняла, что дочь ни о чем не догадывается, и разозлилась.

— Чего ты смеешься?

— Мама, да ты о чем?

Мать смутилась и отвернулась. Из женской половины донеслось чирканье спички, и вслед за тем ярко загорелся свет. Мать Окчоми пошла туда. Сонби, расстилавшая постель, испуганно оглянулась.

— Стели ровнее!

У Сонби екнуло сердце. Руки задрожали. Не смея поднять глаз, она приготовила постель и вышла. Окчоми по-прежнему сидела на стуле, опустив голову. Задремала она или задумалась? Зажигать свет или не надо? Окчоми только что просила не зажигать, и Сонби присела у двери, не зная, как поступить. Ей хотелось спросить, но Окчоми шептала что-то про себя и, казалось, усмехалась. Сонби сидела как на иголках.