Джоанн Харрис - Остров на краю света

Он подобрал сумку и стал натягивать куртку.

— Зачем? Вы что-то уже придумали?

Я все еще чувствовала фантомы его рук у себя на плечах. Они были теплые, и у меня в животе словно что-то отозвалось на это тепло — будто цветы повернулись к солнцу.

— Может быть. Мне надо еще подумать.

Он быстро пошел к двери.

— Что? Почему вы торопитесь?

— Мне надо в город. Я хочу кое-что заказать в Порнике, пока паром не ушел. — Он замолчал и одарил меня беспечной, солнечной улыбкой. — Пока, Мадо, ладно? Мне нужно бежать.

Я в недоумении пошла за ним. Его внезапные смены настроения — переходы из одной крайности в другую, переменчивые, как осенняя погода, — не были для меня новостью. Но его что-то расстроило, что-то другое, не мое внезапное появление. Однако, по всей вероятности, он мне все равно не расскажет, что это было.

Внезапно, в тот момент, когда Флинн закрывал дверь, мне бросилось в глаза едва заметное движение, белая рубашка мелькнула вдали на дюнах. Человек на тропе. Но Флинн загородил обзор своим телом, а когда отодвинулся в сторону, там уже никого не было. Однако, хоть я и видела того человека лишь секунду и со спины, мне показалось, что я его узнала — походку, грузность, заломленную рыбацкую кепку.

В этом не было никакого смысла: та тропа не вела никуда, кроме дюн. Но потом, возвращаясь по этой самой тропе, я нашла следы эспадрилий на жестком песке и уверилась, что была права. Бриман побывал тут раньше меня.

Добежав до деревни, я сразу почувствовала: что-то случилось. Что-то висело в воздухе: едва ощутимый заряд, намек на инородный запах. Всю дорогу от Ла Гулю я бежала со своим песком в горсти, сжимая его так сильно, что частицы слюды украсили ладонь татуировкой. Я взбежала на гребень большой дюны, откуда видно было заброшенную шлюпочную мастерскую Жана Большого, и что-то холодное с той же силой сжало мне сердце.

Перед домом стояли пять человек — трое взрослых и двое детей. Все загорелые, мужчина в тяжелом зимнем пальто, из-под которого виднелись длинные одеяния в арабском стиле. Дети — два мальчика, бронзовокожие, но с волосами, выгоревшими почти добела, — на вид одному было лет пять, другому восемь. У меня на глазах мужчина открыл калитку и прошел внутрь, женщины за ним.

Одна была маленькая, коричневатая, волосы замотаны желтым бурнусом. Она шла следом за двумя детьми и кудахтала над ними на непонятном языке.

Вторая была моя сестра.

— Адриенна?!

Последний раз, когда я ее видела, ей было девятнадцать, она только что вышла замуж и была стройна, красива той же капризной, цыгановатой красотой, какую взяла на вооружение Мерседес Просаж. Сестра не изменилась, хотя мне показалось, что с годами она стала чуть жестче, угловатей, себе на уме. Длинные волосы были прямы, жидки и крашены хной. На коричневых запястьях звенели браслеты. Но когда она обернулась на звук моего голоса, я узнала ее мгновенно.

— Мадо, как ты выросла! Откуда ты узнала, что мы едем?

Объятья ее были кратки и пахли пачулями. Марэн тоже расцеловал меня в обе щеки. Я подумала, что он — молодая копия дяди, но с пушком на подбородке, тонкий и гибкий, и начисто лишен присущего Клоду огневого, опасного шарма.

— Я не знала.

— Ну ты же знаешь, отец… — Она схватила в объятья младшего сынишку и протянула его мне. Мальчик извивался, пытаясь вырваться. — Мадо, ты ведь еще не видела моих юных бойцов? Это Франк. А это… это Лоик. Лоик, поздоровайся с tata [20] Тетя ( фр., детск. ). Мадо.

Мальчики уставили на меня совершенно одинаковые коричневые личики, но ничего не сказали. Маленькая женщина в бурнусе — я решила, что это няня, — панически закудахтала на них по-арабски. Ни Марэн, ни Адриенна ее не представили, а когда я с ней поздоровалась, ее это, кажется, страшно поразило.

— А ты потрудилась, — сказала Адриенна, взглянув на дом. — В наш прошлый приезд тут все было страшно запущено. Едва не на куски разваливалось.

— В прошлый приезд? — Я и не знала, что они с Марэном вообще приезжали.

Но Адриенна уже открыла дверь в кухню. Жан Большой стоял у окна и глядел на улицу. За спиной у него молчаливым упреком ждали меня остатки завтрака — хлеб, холодный кофе, открытая банка с вареньем.

Дети с любопытством смотрели на него. Франк что-то шепнул Лоику по-арабски, и оба захихикали. Адриенна подошла к отцу.

— Папа?

Жан Большой медленно повернулся. Веки его опустились.

— Адриенна, — сказал он. — Молодец, что приехала.

А потом улыбнулся и налил себе в пиалу холодного кофе из кофейника, что стоял рядом на столе. Адриенна, конечно, не удивилась, что он с ней поздоровался. С какой стати? Она и Марэн, как полагается, обнялись с отцом. Мальчики стояли поодаль и хихикали. Нянька присела и улыбнулась, почтительно опустив взгляд. Жан Большой знаком приказал сделать еще кофе, и я повиновалась, ухватившись за возможность хоть чем-нибудь заняться. Руки неловко обращались с водой, с сахаром. Чашки выскальзывали из пальцев, как рыбы.

За спиной у меня Адриенна рассказывала о своих детях. Мальчики играли на ковре у камина.

— Мы их назвали в твою честь, папа, — объясняла Адриенна. — В честь тебя и Жана Маленького. Мы их окрестили Жан-Франк и Жан-Лоик, но называем сокращенно, пока они еще не доросли до полных имен. Видишь, мы не забываем, что мы саланцы.

— Э.

Даже это междометие было сродни чуду. Сколько раз с момента моего возвращения Жан Большой говорил со мной? Я повернулась с кофейником в руках, но отец как завороженный смотрел на мальчиков, борющихся и катающихся на ковре. Франк заметил внимание деда и показал язык.

— Мартышка, — снисходительно засмеялась Адриенна.

Отец хихикнул.

Я налила всем кофе. Мальчики ели пирог и смотрели на меня круглыми карими глазами. Они были похожи как две капли воды, если не считать разницу в возрасте, — длинные соломенно-русые челки, тонкие ножки, круглые загорелые животы под яркими флисовыми кофточками.

— Я так давно хотела приехать домой, — вздыхала Адриенна, потягивая кофе. — Но торговля, понимаешь, папа, и дети… совсем не было времени.

Жан Большой слушал. Он пил кофе — пиала почти утонула в большой ладони. Он знаком попросил еще пирога. Я отрезала кусок и передала ему. Он не поблагодарил. Но, слушая речи Адриенны, он кивал время от времени и иногда издавал утвердительный островной возглас — «э». Для моего отца это было почти невероятной болтливостью. Потом Марэн стал рассказывать про свою танжерскую торговлю, про старинную керамическую плитку, на которую сейчас колоссальный спрос в Париже, про возможности экспорта, про налоги, про удивительную дешевизну рабочей силы, про кружок французов-экспатов, в котором они вращаются, про безжалостную конкуренцию, про клуб, в котором они состоят. Повесть их жизни разматывалась перед нами, как отрез яркого шелка. Восточные базары, бассейны, нищие, косметические салоны, вечерняя игра в бридж, бродячие торговцы, потогонные лавки. Для каждого дела — слуга. На мою мать это произвело бы впечатление.