Альфред Кох - Отходняк после ящика водки

– Оля, ты б им сказала, что они могут после отработать, мы б их вызвали.

– Не догадалась я! А они мне, кстати, так понравились! Такие красивые девки!

Кох:

– Оля! Ты настоящий писатель, тебе уже девушки нравятся.

Орлов:

– Да-да. Я это понимаю. В поселке художников на улице (далее он дал точный адрес) был публичный дом. И вот мы с ребятами сидим в кафе «Слимз» и видим: идет мимо знакомая проститутка из этого заведения и плачет. Мы говорим: «Что такое? Иди к нам, выпей». Она подошла, выпила и говорит: «Не поверите! Есть такая игрушка, тамагочи, ее надо покормить, поиграть с ней, а то она умрет. Я пошла с клиентом наверх, а пора было как раз кормить. И я сказала: «Девки, покормите игрушку, вот видите, надо эту кнопку нажать». А эти проститутки не покормили! Я же их просила! Что, трудно? Вот я б тебя, Орлов, попросила б, – тебе трудно было б»? Мне – нет. Потом они отмечали девять дней, как тамагочи умерла. А потом мы к ним зашли 31 декабря, и они говорят: «Какие вы все на Новый год женатые!»

Мы дали водителю денег, он привез елку, девять тортиков и дешевого молдавского шампанского. Я их иногда встречаю, тех девок, и они говорят: «Старик, мы тот Новый год никогда не забудем! Вы про нас вспомнили. А то б мы сидели в комнате и смотрели на этот бильярд, на этот диван, который нам не мил». Они спрашивали: «Почему ты ту выбрал, а не меня? Что, платье не то?» Дело не в сексе и не в деньгах, у них реально там каждый раз как конкурс красоты. А как ебутся!

– Я поехал как-то в Андалусию, а там русские бляди.

– Утечка мозгов – и даже того почище.

– Они так нам обрадовались. Потому что испанцы за один прием должны два раза кончить. А русским достаточно одного раза, и можно поговорить.

Свинаренко:

– Можно сказать тост?

Гринберг:

– Только без ксенофобии, пожалуйста.

– Ну ладно, про ксенофобию на этот раз не буду, тем более вы и так знаете, что я могу про нее сказать. Я про другое. Про то, чем хорош Гринберг. Мне кажется, ни у кого мы не видели такого трепетного отношения к литературе, как у него. Он циничен во многих вещах, но не тут. У нас у всех, вместе взятых, не наберется столько трепетности. У него любовь к литературе такая, как у гимназистки! Русская литература должна быть ему за это благодарна. Все вокруг орут, никто не слушает, кроме Гринберга, – пьянка есть пьянка.

Но нет, оказалось, что слушал еще и Орлов; он сказал алаверды:

– Раньше Гринберга попрекали лудоманией. А теперь он с нее спрыгнул. То, что Гринберг подсел на литературу, как другие подсаживаются на казино, – счастье для людей, которые читают. Я читаю Гринберга и иногда начинаю ржать как подорванный. Это очень интересно, что я смеюсь над написанным, – ты ведь очень устный…

– Блядь, это моя проблема.

– Валера, мне совершенно насрать на то, что называется писаной литературой. Но я с удовольствием и с удивлением прочитал твою книгу.

– Фактически Гринберг сначала дрочил (рассказывал устно), а потом стал ебаться (то есть творить письменно), и девушки сказали: «Скотина, ты все это время дрочил! А мог бы давно ебаться…»

Кох:

– Тут Гринберга захваливать взялись? Так я вам скажу правду: вы гений, ваше величество.

Смех в зале. Кох продолжает:

– Давайте вместе признаем одну вещь: мы живем и дышим одним воздухом с человеком, который уже миновал уровень Аверченко и уже хуярит на уровне Чехова. И он еще не умер! Он пишет! Он еще Чехова обставит, вы будете смеяться. И мы еще разбогатеем на мемуарах про Гринберга.

Шум, галдеж.

– Мы на Нобелевку!

Новоженов:

– Ни один пишущий человек не нуждается в сравнении с великими. Не лучше, не хуже – надо писать по-своему. Не надо тревожить дорогие гробы. Не надо ломать гостиницу «Москва».

Дальше все снова орут неразборчиво. Начинает казаться, что вечер перестает быть литературным; его участники уже настолько пьяные, что связной беседы от них трудно ожидать. Со всех сторон доносятся отрывочные реплики:

– Ну тебя в жопу! – Кто это, кого?

– Вы считаете нужным вычеркивать – вычеркивайте. Лишь бы печатали!

– Люди – хуй на блюде…

– Ни хуя!

Но вдруг прорезался связный тост, это взял слово Абрамов:

– Не важно, как дальше сложится твой творческий путь. Важно то, что благодаря тому, что ты написал, мы с тобой познакомились. И ты украсил нашу жизнь.

И снова более или менее ровный гул, как в советской пивной. Прорезаются только куски типа:

– У меня была бабушка моей первой жены… ей было 100 лет, реально, я отвечаю вам.

– Давайте вздрогнем.

Далее последовал старый, хорошо известный в наших кругах рассказ про поход солидных людей к дешевым прыщавым проституткам, причем немолодым:

– Пришли в бордель, он посмотрел и говорит: «Я их ебать не буду»…

Звон вилкой по бокалу.

– Валера, ты можешь послушать тост? Или тебе не интересно?

Юшкин:

– Валера! Модная хуйня уйдет в канализацию, а мудрость твоя – останется.

– …Если у человека хуй не стоит – зачем ему машина?..

– Можно я когда-нибудь вам скажу, что я думаю? У читателя есть сердце, у него могут быть минуты уныния. Если мы его превращаем в матрешку ебучую, мы его упрощаем. У него что-то болит, он о чем то плачет, у него не соединяется бизнес с сердцем…

– Ну зачем ты пишешь про секс бомжей? Можно ж по-другому. Чтоб красавец ебал красавицу, офицер – дворянку. А не бомжи…

– На хера такой Голливуд!

– Какой Голливуд? Это Толстой, Каренина! Я не могу, Гринберг пьет с меня кровь как с христианского младенца… Напиши, как офицер кремлевского полка ебет новую жену олиграха. Хочешь кавказцев – пожалуйста, но тогда чтоб это был не торговец с рынка, но Аль Файед и его папа-миллиардер, и чтоб подружка его была не уборщица, а принцесса Диана. Кто у нас аналог Дианы, Волочкова или Собчак?

– У наших читателей есть сердце?

– Вот Лукьянов – нравственный человек: он ездит на машине скандинавского производства двенадцатилетней давности. Он не хочет новую машину, ведь ездить на ней – значит издеваться над людьми, у которых нет денег…

Кох:

– По поводу литературы… Есть охуительные стихи о литературном творчестве. Значит, докладываю. Мы семь дней тупо, без цели, блуждали по пустыне, по горам. Аризона против пустыни Негев – это детская игра в крысу. В центре пустыни у Петрова родились стихи. То есть он их заново сочинил. Сейчас он их прочитает.

Петров читает:

И далее по тексту весь «Пророк» до конца.

Свинаренко:

– Хорошие стихи.

Кох:

– С Гринбергом это случилось. Именно это. И он теперь жжёт глаголом.

Гринберг:

– Ну как он мог такое написать? Мне кажется, это лучше, чем кино. Сильная хуйня!

Кох:

– Афтар жжот. Афтар – это Гринберг в данном случае.