Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

Это только у фантаста Беляева голова жила отдельно от тела. На то и существует фантастика, чтобы предсказывать то, что когда-нибудь непременно станет реальностью, будет придумано, построено, будет летать, плавать, перемещаться во времени. Любая мысль, пришедшая в человеческую голову, мысль о самом на первый взгляд несбыточном рано или поздно становится идеей, и вот оно! – придумано, родилось, остается лишь воплотить это в чертежах, металле, пластике... Кто и когда придумал идею глобальной экономики – точно установить теперь невозможно. Единственное, что с высокой вероятностью можно предположить, – идея для своего времени была опасной, за нее можно было угодить в тюрьму, а то и поплатиться жизнью. Идею придумала голова, а голове требуется тело, желательно сильное, и вот голова двинулась на его поиски, осела в Америке, прикрепилась, и стали с тех пор Американские Штаты для головы тем самым телом.

Менялы, ростовщики, банкиры... Вот у кого вместо сердца золотая монета в пятьдесят долларов, выставленная нынче в Вашингтонском музее. Алчность – самый любимый, обожаемый, боготворимый из грехов. Да и грех ли это? Полно! Ведь он на первый взгляд так безобиден. Всего лишь желание человека жить по-человечески, исповедуя эгоизм, стремясь к элитарности своего круга. Алчность не дает сердцу остановиться, мысли – зайти в тупик; алчность создает движение, которому наплевать на преграды. Для алчности нет преград.

Когда Мемзер вскользь упомянул о своей принадлежности к тому небольшому кругу мировых банкиров, он не лукавил. Сыграло свою роль тщеславие. Там, стоя за кафедрой, он вдруг захотел, чтобы его сию секунду начал боготворить этот обреченный молодой человек, этот мальчик, для которого Мемзер придумал страшную, невероятную участь. В конце концов, хочется того или нет, но старость подступила совсем близко. Необходимо подумать о том, как избежать ее, – любой ценой. Пусть и ценой жизни этого мальчишки, который слушает его, открыв рот. На Мемзера снизошло наваждение: он сделался сентиментальным, ему вдруг захотелось поведать племяннику свои сокровеные тайны, и, забывшись на мгновение, он вдруг представил юношу своим наследником, идейным сподвижником. Но нет, разумеется, никаким наследником тот никогда не станет. Однажды Мемзер уже пережил трагедию, после которой мысль о наследниках стала для него почти невыносимой.

То, что случилось с его ребенком, стало для Мемзера глубочайшей личной драмой, и хотя он, человек титановой воли, смог удушить в себе боль утраты, сделать это окончательно у него не получилось. Родители отправили Рене в Гарвардский колледж, там работал тогда младший брат Мемзера, и считалось такое соседство студентки с дядей за благо. На деле же ученому мужу до своей племянницы особенного дела не было. Она была свободной птичкой. Где тут уследить? Всякий, кто был студентом, знает о веселой студенческой жизни от сессии до сессии, и Рене веселилась на полную катушку: ее связи были сомнительны, ее репутация постепенно становилась все небезупречнее, ее успехи в учебе сменились неудачами. Когда же Мемзер, понадеявшийся на младшего брата как на неусыпного стража морали и рассудительности, спохватился, когда он нашел свою дочь, с безразличным лицом сидящую на полу в комнатке студенческого общежития, и руки ее – о боже! – руки были все в следах от инъекций героина, было уже слишком поздно. Его дочь Рене стала законченной, безнадежной наркоманкой, сумасшедшей, и была обречена на пожизненное содержание в одной из закрытых частных лечебниц Мэриленда.

Жена Мемзера погибла при невыясненных обстоятельствах еще в восьмидесятом году – газетчикам была озвучена версия самоубийства, но лишь Мемзер точно знал истиную причину ее смерти: Клара принимала сильные транквилизаторы, при которых исключен алкоголь. Однажды она забыла об этом, и откачать ее так и не смогли. Рене тогда исполнилось шесть с половиной, и жениться повторно Мемзер не стал.

То, что для обычного человека подчас означает крах всей жизни, тяжелейшее потрясение, коллапс: смерть жены, патологическая наркомания единственного ребенка, – лишь укрепило Мемзера, сделав его характер отменно жестким. Поместив Рене в клинику для наркоманов, Мемзер вылетел в Нью-Йорк и встретился с раввином любавичской общины Соломоном Кедровичем.

– Садитесь, прошу вас, – Мемзер был одним из крупных жертвователей, и раввин встретил его отменно предупредительно, пригласил к столу. Мемзер едва заметно поморщился: у раввина в квартире пахло отчего-то стоматологическим кабинетом, а запах этот Мемзер ненавидел, как и многие, с детства.

– Да, да, – сокрушенно вздохнул раввин, который на самом деле был весьма проницательным, как и положено раввину, человеком. Его черный лапсердак висел на худеньких плечах, а небольшая, словно у цесарки, голова на столь же длинной шее была булавкой воткнута в казавшийся чересчур широким ворот белой рубашки. И рубашку, и лапсердак раввин Кедрович регулярно обновлял в магазине распродаж «21 век», что был когда-то возле заменитых «Близнецов», да и теперь, когда «Близнецы» погибли, а вместо них лишь огромная яма, магазин с маленькими, справедливыми ценами на модное барахло все еще на своем месте.

– Что вы себе думаете, господин Мемзер? Мой сосед через стенку имеет практику. Он дантист, у него в квартире четыре кресла с лампочками, и все они заняты с утра до позднего вечера! А вытяжка? Она же абсолютно не работает, и весь, простите меня, тухес несет мне, словно чешую с одесского рыбного базара! И знаете, сколько я говорил ему за это, господин Мемзер? Я ему говорил русским языком: «Шлойме, почините вытяжку, мне нечем дышать!» – а он? Вы себе не знаете, что он мне ответил. Он сказал: «Ребе, молитесь и дышите ртом!» Пусть сгорят огнем его зубные клещи!

Раввин Кедрович еще посетовал, напоил своего гостя чаем со сладостями и спохватился: он так и не спросил, с чем тот пожаловал. Поспешив исправиться, Кедрович открыл было рот, но Мемзер его опередил:

– Ребе, вы знаете, у меня большое горе. Да... Моя жена померла, ребе, а дочь все равно что померла. Она больна, она никогда не сможет родить мне внуков.

Кедрович сразу сделался очень серьезен, втянул худую шею свою в плечи, совсем по-птичьи нахохлился и тихо ответил:

– Вам нужен честный совет или вы настроены на душевную мастурбацию? Я мог бы сейчас долго говорить с вами о Нем, – раввин поднял глаза к потолку, – но лучше я вам за Него отвечу. Я знаю, что Он хочет.

– Валяйте, ребе. Не надо мастурбации, я уже достаточно натер себе сердце, оно кровоточит, ребе, оно саднит, словно стертая пятка.

Кедрович закрыл глаза и весь словно окаменел. Мемзер даже хотел потрепать его по плечу, протянул руку, но раввин открыл глаза и произнес: