Василий Аксенов - Негатив положительного героя

«Брат мой Лев! – сказал он в стиле Франциска Ассизского. – Ты имеешь в виду сестру Ваджраяну?»

Обнаг кивнул и сглотнул слюну, похожую на кусочек засохшего козьего сыра.

«А знаешь ли ты, что ее также называют Змеей Шеша и что я возлежу на ней во время церемоний полнолуния?»

«Ну, если это так сложно, тогда не надо», – пробормотал москвич, но тут учитель взял его голову в свои ладони и сказал, что приветствует его первую попытку выхода из круга скверны в мир самоотречения, ибо что же такое половой акт, если не самоотречение на пути к нирване.

На следующее утро, с первыми бликами рассвета, в виду проплывающих справа Жигулевских гор (символы юги благоденствия), а также отстаивающихся и подванивающих слева лихтеров и барж (символы поздней калиюги, т.е. Апокалипсиса) бхагаваты раздели Обнага донага и с нежностью, но без восхищения осмотрели его природные богатства. Затем помолились, танцуя вокруг, чтобы их новый брат очистился от шлаков и приобщился к бесконечному телу Вишну. В оранжевую палатку скользнула Ваджраяна, она же Змея Шеша. Она взяла в ладони оробевшего воробья Обнага, чтобы превратить его в клекочущего сокола. Между тем Свами, скользя своими баскетбольными ладонями по позвоночникам возлюбленной дочери и ново-обретенного брата, накладывал на них карму. Очумевший в Москве от мелкого разврата, Обнаг вдруг почувствовал неслыханный восторг. Ей-ей, сестра Ваджраяна стоит бифштекса, пел он. Первый шаг к приобщению состоялся.

Лев налег на орехи, хотя временами, что греха таить, у себя в каюте налегал и на московскую колбасу под пиво. Он еще не обрил башки, однако начал гладко, до синего отсвета, зачесывать волосы назад. Ваджраяна однажды ему сказала, что, если он удалит кустарник с груди и из области крестца, к нему войдут братья Шуми-рари и Шэри-рати, и тогда, возможно, у него из пупка вырастет побег блаженного лотоса.

Так они подвигались к Самаре, и однажды они прибыли в Самару. Вдоль бесконечного города тянулась набережная для прогулок. Да, забыл, стоял конец июня. Тлели два киоска, остатки ночного боя двух коммерческих структур. Вот еще одна, едва не упущенная деталь: лучи слегка заходящего солнца небрежно играли в окнах ведущей наземной мануфактуры, столетнего немецкого завода по производству пива. Подземные военные заводы не подавали признаков жизни.

На пристани Корабль Мира встречали местные кришнаиты, кто в простых, покрашенных фурацилином, тогах, кто в жилетах строительных рабочих. Представитель областной администрации, бывший политический заключенный, а также президент фирмы «Интерзнание» с серьгой в ухе произносили приветственные речи. Два бывших инструктора обкома КПСС подметали аллеи. В бывшем павильоне ДОСААФ, не дожидаясь заката, работала дискотека. Из окна свисало полуживое тело. Семья каракалпаков в количестве сорока человек, пробирающаяся из низовий великой реки в ее верховья, готовила себе ужин, при виде которого содрогнулось бы и сердце афганского моджахед-дина. Словом, город жил. Повсюду в нем продавалось сладкое шампанское и невредный голландский спирт «Royal». Население называло его «роялем», то есть превращало свою жизнь в постоянный концерт.

Танцуя и поя, секта отправилась на прогулку по городу. Прохожие на улицах не обращали на них никакого внимания. В равной степени народ не очень-то вдохновлялся афишами духовных миссионеров местного происхождения, в частности юношей Авессаломом и девицей Томой Дэви-Хлеб-Благовест-София. Задерживал внимание самарцев только курс доллара, вывешенный в окне банка «Сарынь». Доллар стоял высоко, как июньское солнце, но в отличие от оного не снижался к вечеру. Волнующее долларовое будущее грезилось городу, еще вчера закрытому от всего мира колоссальным советским подземным секретом.

Мы приближаемся теперь к эпицентру нашего рассказа, то есть к одной из центральных площадей города Самары.

Большое цивилизованное пространство условно квадратных очертаний. На одной его стороне российским каменным пирогом конца XIX века располагается здание театра. На другой стороне в некогда роскошном особняке стиля модерн проживает музей оружия, куда переводчик Лев Обнаг не пригласит своих подопечных во избежание общих конвульсий. На третьей стороне высится конструктивистской дылдой штаб Приволжско-Уральского военного округа с красной звездой на лбу, то есть как бы современный циклоп. На четвертой же стороне прямоугольника стоит обыкновенный большой дом партийно-советского стиля, из которого, как сейчас стало известно, тридцатисемиметровая шахта ведет в пещеру зверя, Иосифа Сталина.

Пещеру эту вырыли во время войны, рассказывал Обнаг на австрало-английском языке. Немецко-фашистские войска подходили к столице нашей родины. Сталин-сука боялся, что его разбомбит Геринг, и убежал в Самару. В те времена этот город назывался Куйбышев.

При этих словах Шрила Прабхавишну Свами вдруг содрогнулся всем телом.

«Хуйбышев?!» – вскричал он.

«Не Хуйбышев, а Куйбышев, – профессионально поправил переводчик. – Все поняли? Город назывался Куйбышев, но ни в коем случае не Хуйбышев! Ты поняла, Змея Шеша?»

Закрыв лицо руками и согнувшись в три погибели, Свами протанцевал на одном месте, как будто отгонял злого духа. Вся группа повторила его движения.

«Я чувствую, буря идет на нас, – бормотал Свами. – Мне это не нравится! Куйбышев, это плохо звучит! Молитесь, чтобы не подошло ближе! Уходи! Уходи!»

«Ну, не дурачьтесь, ребята, – увещевал Лев. – Я знаю, среди вас есть студенты-руссисты. Ты, Ваджраяна, например, прекрасно знаешь, что «куй» – это императив от глагола «ковать», а «хуй» – это просто императив, верно? К тому же до Куйбышева этот город все-таки четыре века был Самарой».

Ему удалось утихомирить бхагаватов, и группа направилась к монументальному памятнику в центре площади. Знатная металлоработа, бронзовое литье. Скульптура состояла из семи человеческих фигур и одной лошади. Верхом сидел человек с шашкой, за ним матрос тащил пулемет, боевая женщина сжимала винтовку, казак обнажал клинок, пролетарий готовил гранату, сельский мужик тоже чем-то грозил… Был также там и неопознанный по сословию человек, который нес в себе вражью пулю и готовился упасть. Все лица этой скульптуры были исполнены неукротимой ненависти.

«Que est que ce? – почему-то по-французски спросил Свами. – Common explique-vous cette assamblage?» [11]

Лев приободрился. Ему хотелось отвлечь внимание от почему-то неблагозвучного слова «Куйбышев». «А этот монумент, братцы, как раз посвящен тому человеку, чье имя носит наша ладья, легендарному полководцу здешней гражданской войны, Василию Чапаеву. Да-да, вообразите, тот самый Чапаев, каково!»

Он ждал веселого оживления, однако в ответ кришнаиты застыли как вкопанные. Замолчали бубны и барабаны. Возникла немая сцена, или даже своего рода альтернативная скульптурная группа, где в противовес устрашающей мани-зеровской бронзе основные роли играли складки оранжевых одежд и выбритые до бильярдной матовости башки посвященных. Взоры всей группы были обращены к Шрила Прабхавишну Свами, а тот являл собой в эту минуту воплощенную трагедию. Руки его были воздеты к закату, одно колено преклонено, другое выпирало вперед, словно узник, пытающийся в бессильном отчаянии покачнуть стены замка. Мощное и длинное тело Свами, казалось, потеряло свою внутреннюю колонну, приобретя взамен качающийся маятник. Очи его то вспыхивали отражениями вселенского огневорота, то погружались во мрак черных дыр. Глас его глухо речитативил что-то из шестой пураны.