Елена Крюкова - Юродивая

— А елки, елки мы какие делаем!.. — Призрак закатил глаза. — Мы на ветки вешаем… знала бы ты!.. алюминьевые ложки, медные ключи, пакеты из-под молока, сворованные у верхних людей в их продуктовых лавках, пипетки, сломанные градусники, нити из старых авосек… такой золотой дождь получается… Чудеса, да и только!.. Но ты послушай, послушай, как он поет…

Ксения вслушалась и всмотрелась. Она узнала его.

Это был он. Это был тот мальчик с арфой, певший старику в богатом тюрбане там, в затерянном на краю света рабочем поселке, у холодного моря. Мальчик вырос и постарел. Песни мальчика неугодны оказались. Он был так же опасен, как и она сама; они были брат и сестра, и она слушала дребезжание отвратительного голоса, замирая от счастья, ужаса, догадки.

Шуба на плечах старика еле держалась; облезлый мех не принадлежал уже никакому зверю, он мог выдать себя и за барана, и за льва, и за дикого зверя индрика. Кто убил его, когда? Светло-голубые глаза поющего слезились и метались. Они не видели.

Он слепой. Он не видит ничего.

Он только слышит.

Я тоже спою ему.

Ксения подалась вперед. Призраки расступились. Банки с серым питьем задрожали в их скрюченных по-птичьи руках. Ксения встала на колени, косы ее упали до земли и расстелились по ней старым ковром. Она тронула поющего старика за босые ноги, потеребила рукав его шубы и запела:

— Ты жизнь моя, и ты скиталец. Ты царь Давид, и ты страдалец. Ты помнишь, я видела тебя у моря, в зимний вечер? Снег падал хлопьями. Я мерзла, грела руки дыханьем. Ты пел, на старых бревнах сидя близ сараев, царю Саулу. Где он теперь? Где ты теперь? И где мы все теперь?

Царь Давид склонил ухо, слушал. Лицо его прояснилось. Губы расплылись в редкозубой улыбке. Он слепо нашарил Ксеньин затылок, погладил ее по голове, запустил узловатые корни старческих пальцев в гущину ее волос.

— Деточка, деточка, — забормотал он. — Как это было давно. Как долго я хожу по земле. Помирать пора, а все никак не умру. Вот в подземелье бросили меня. Кому нужна моя арфа? Возьми ее. Возьми, — он толкал арфу в руки Ксении. — Голос мой ослаб. Меня слушают только призраки. Не во сне ли я с тобою встретился, дитя?

А хоть бы и во сне, — она погладила его руки, его ввалившиеся щеки. — Сон нам во благо. Вся наша жизнь есть сон. Спи, царь Давид. Пой песню во сне. Хочешь, я спою тебе колыбельную?.. Здесь, под землей?.. Не каждому доводится умереть при жизни. Мы с тобой, царь Давид, теперь не боимся мрака, тьмы, земного подреберья. Под ребром у земли бьемся мы кровавой селезенкой и поем. Ложись мне на колени головой! Она взяла у царя арфу, положила его седую голову себе на колени, ударила по струнам и запела:

Старичок Давид подергивался на Ксеньиных руках, тихо задремывал, засыпал… уснул. Струны арфы гремели и рокотали. Подземелье наполнялось вздохами прибоя, воплями неукротимого ветра. Ксения совершенно не умела играть на арфе. Она не умела играть ни на чем. Она вообще не умела играть. То, что люди обозначали как игру, вызывало у нее смех и недоумение. Не умея играть, будучи настоящей, она и фальшивила по-настоящему. Она заплеталась и заикалась по-правдашнему. Призраки, затаив дыхание, слушали ее. По их прозрачным серым и голубым щекам катились жемчужные и грязные слезы.

— Возьмите его, — сказала Ксения и приложила палец к губам. — Он отпел свое. Он не знает, где приклонит голову. Он не вечен. Любите его за то, что он завтра умрет.

Она встала, бережно переложила спящего царя Давида на руки призраков, положила на грудь ему арфу. Во сне старик крепко вцепился рукой в львиную голову темно-красного дерева, выточенную на грифе. В голове льва рубинами сверкнули бешеные глаза.

Тело царя Давида призраки унесли в никуда.

Ксения поднялась сама, одна, без помощи Сурка и Кота, и побрела во тьму необъятного подвала.

Перед ней были два пути: жизнь и не-жизнь.

Оба пути сияли, мерцали во тьме лунными дорогами.

Оба были каменисты и безлюдны.

Она хотела проснуться. Укусила себя за руку до крови.

Не проснулась.

…и снова сон…

…сон и явь — как я различу вас?..

…то, что снится мне, было или будет?..

…Ну вот. Сейчас отец Николай придет. И увидит, что я тут ничего не сделала.

Что придумать? Скорей. Я схватила битое келейное зеркало. Поставила против себя. Цапнула кисти. Выдавила краску на палитру.

Что я вспомню из прошлой жизни своей? Как звали меня?

Дебора. Меня звали Дебора.

Как это было на свадьбе? Да, свадьба была. Гости напились вдрызг. Гуляли вовсю. Я молоденькая была. Я стеснялась. Родичи наготовили всего на славу. Ешь и пей от пуза. Жареные куры были в пупырышках, как в парче. Пышные листья зеленого салата политы соусом. Топленое молоко подавали в больших бурдюках, разливали в миски, сыпали в него сушеный виноград. Я от страху ела, ела. Я стеснялась. Я ела, чтобы спрятать за едою пылающее лицо. Я была невеста, и муж меня должен был увести в спальню и там сделать со мной все что угодно. ВСЕ ЧТО УГОДНО — думала я со страхом, и страх рос во мне и разрастался, и меня начало поташнивать от страха, а я все ела и ела. И я объелась. Я уже не могла есть, а мне все подкладывали на тарелку. Свадьба же! Мать кричала: подкрепляйся, нынче тебе тяжко будет! И подмигивала мне непристойно. Я пугалась и ела. ВСЕ ЧТО УГОДНО — думала я, и желудок мой опускался и поднимался, а вместо сердца я ощущала беззвучный шерстяной комок. Ком овечьей шерсти. Бедная овечка, а-ха.

И вот муж, отрыгивающий, лоснящийся, выпивший изрядно, затащил меня в темноту, на кошму. Рядом с кошмой спали овцы. Они сопели и храпели, как люди. Пахло овечьи молокм, сыром, шерстью. Муж положил обе руки мне на грудь. Разорвал на мне платье надвое. Засмеялся пьяно. «Ты, — бормотнул, — эх ты и толста, Дебора, раскормили тебя на родительских харчах. Есть за что подержаться. Я уж и подержусь. Ложись». И он повалил меня на кошму, и я поняла, кто я такая. Я овца. И я пахну сырой шерстью. И я жую жвачку. И я сейчас должна смириться со страшным, с неизбежным. Живот мой был полон всяческой едой. Я почувствовала, как еда поднимается к горлу. Меня замутило. Я извергла всю еду, что съела на своей свадьбе, на своего мужа, стоявшего враскоряку надо мной, лежащей на кошме.

Он напугался не меньше меня. Мы оба напугались и смутились. Я сморщилась и заплакала.

Позор лег на мою девичью голову.