Елена Крюкова - Юродивая

Муж попятился от меня, зажал нос и рот рукой и вывалился за дверь опочивальни.

Я осталась одна. Чем смою я свой позор?

Я стала раздирать ногтями грудь и щеки. Из-под ногтей потекла кровь. Так мне и надо. Больнее. Еще больнее.

Я сидела в своей собственной блевотине, плакала, рвала кожу ногтями и страдала.

И вдруг вошел он. Этот странный человек.

Он был на свадьбе, его пустили с улицы, странника; он ел и пил вместе со всеми, но очень мало. Как птичка. Он больше смотрел на людей, хлопал в ладоши, подпевал, когад пели, улыбался. Он был мил — русая борода, длинные волосы, красивые темные глаза, бедная, но чистая рубаха. Он молчал. Когда с ним заговаривали наши гости, он кивал головой — да, да, нет, нет. Его улыбка нравилась мне. Я бы хотела иметь такого брата.

Он вошел ко мне, сидящей в поганой луже, извергнувшейся из моего нутра, не испугался и не устыдился.

— Так ты мила, невеста, — спокойно произнес он. — Что это с тобой?

— Видишь, позор какой! — Я разрыдалась в голос. — Муж ушел от меня. Теперь меня никто не возьмет такую.

— Какую такую?

Он ничего не понимал.

— Ну, поганую! — Я еще пуще заплакала. — Муж не поял меня, ибо я стала ему противна из-за блевотины моей! И теперь он пойдет и всем расскажет, какая я отвратная, и как много во мне вони и погани; и все будут говорить: вот, эта девица негодна для замужества, потому что в ночь свадьбы ее нареченный муж не возжелал ее, не взял ее ни силой, ни добром. Я останусь бесплодной. Сухой травой. Зимней веткой! На меня люди будут пальцем показывать! Мною старухи детей будут пугать! Ты не понимаешь! — Я кричала, втягивала ртом слезы и захлебывалась. — Ты ничего не понимаешь, бродяга! Жизнь моя кончена! Кончена навсегда!

— Ах, вон что.

Лицо его повеселело и засветилось. Он подошел ко мне и обнял меня.

— Сейчас я тебя умою, — сказал он радостно. — Ты лучшая девушка в мире. Поверь мне. Я знаю толк в девушках.

Он принес холодной воды, умыл меня своими руками. Обтер полотенцем. Свернул в трубочку облеванную кошму и выкинул ее через круглое окно на улицу. Снял с себя рубаху, штаны и расстелил на полу.

— Вот наше ложе, — счастливо сказал он. — Иди ко мне, и я возьму тебя как муж. Ты будешь сегодня ночью женщиной. Не бойся. Это счастье. Твое счастье, что я шел мимо и зашел к тебе на свадьбу. Не то ты бы наложила на себя руки сегодня ночью. А Бог этого не любит. Он любит тех, кто любит.

И я легла на его расстеленную рубаху, и я ничего не боялась, и жизнь моя раскрылась, вздохнула глубоко, остановилась и полилась горячей красной лавой, объятием и криком, сметая все на своем победном пути, и он кричал от радости вместе со мной, и целовал меня, и шептал мне в ухо, под золотые пряди:

— Вот ты и стала женщиной, и смотри, как это прекрасно.

— А ты? — спросила я, счастливая, вспотевшая, обвивая его одною рукой за шею, другой гладя его по щеке. — Ты счастлив со мной? Тебе прекрасно со мной?

— Прекрасно, — сказал он, улыбаясь, — но нынче ночью я должен тебя покинуть. Ты не будешь скучать обо мне? Мы вынесем гостям твою простыню, Дебора, расцвеченную сполохами брачного костра. И все возликуют и возвеселятся, и будут радоваться о тебе, что ты стала настоящей женщиной, что возвысилась в глазах родных и близких своих.

Он улыбнулся мне, сжал мою голову в руках своих и крепко поцеловал. Он был молодой и красивый, и я была молодая и счастливая. Мы оба были рады первой радостью любви, и мы знали, что никогда не увидимся больше. Мы не плакали, мы смеялись, мы целовали и благословляли друг друга.

И он вынес гостям и всей родове доказательство бытия Божьего.

А мое лоно пело и болело, и я смотрела на него, стоящего в дверях опочивальни и гладящего по голове, меж ушей, белую грязную овцу, проснувшуюся и подошедшую его обнюхать и приласкаться к нему.

— Ты вышла через сердце земли наружу. Ты вышла через тьму — насквозь.

На глазах Ксении белела марлевая повязка. Великолепное Солнце золотым колом стояло в небе, заливало золотым медом неистово шумящую листву.

— Где я… где я?..

Здесь тебя никто не тронет.

— Где… призраки?..

— О них не беспокойся. Мы вызволим их.

— Снимите мне с глаз повязку… хочу видеть мир…

— А может, у тебя уже нет глаз. Откуда ты знаешь.

Смешок. Хохоток. Еще и еще. Быстрые руки развязывают марлю, бинт, сдергивают. Вот и выпростано, Ксенья, твое лицо на свет Божий. Ослепление! Сила! Победа света! Ты раздавлена. Уничтожена светом. Ты прижимаешь ладони к глазам. Ты наверху. На земле. Земля пахнет травой, грязью, палыми листьями, горелой резиной, счастьем.

— Скажи спасибо, что мы тебя вытащили. Весь мир уже судачит о Выкинутых и их жертвах. Наши ребята проникли в подземелье. Ха!.. У них там целый город. Целое государство. Со своими законами. Со своим жестким пульсом. Ты знаешь, как они богаты? Знаешь, что они пустили щупальца везде?.. У тебя замечательное лицо. Не гляди, не открывай глаз. Привыкни к свету. Ты не актриса случаем?.. Они любят похищать таких… оригинальных… Ну, нет так нет… Открывай глаза. Не пугайся нас. Мы не сделаем тебе больно.

Распахнуть глаза. Раскрыть их до отказа. Увидеть склоненные над тобой лица. Лиц нет. Есть маски. Блеск металла. Прорези для глаз. Что за игра. Снова дурацкая игра для взрослых детей, для людей, лишенных в детстве игр. Глаза в железных прорезях блестят изучающе. Ловят каждый Ксеньин вздох, поворот головы.

А вокруг буйствует летний день. Она лежит под отцветшей яблоней, на осыпавшихся лепестках. Внизу, под обрывом, густо синеет большая равнинная река. Люди в металлических масках дают ей испить из фляги.

— Мы спасли тебя, — говорит ей рослый дядька, из-под железного кругляша по толстой его шее стекают струйки пота. — Целуй мне руку.

И он шутливо тычет в Ксеньины губы широкую и корявую руку, и грубо смеется, и нет в этом зла, а только шутка одна.

Ксения пытается встать.

— Ты не вставай. Лежи. Мы будем рассказывать тебе об устройстве мира.

Толстяк сел рядом с ней на корточки, но дернул его за шиворот поджарый и худой, стрельнув из-под маски плетью взгляда-высверка.

— Не здесь. Мы все объясним ей там. В нашем логове. Вези, Турухтан.

Рядом, на поляне, стоял вертолет. В него посыпались, как горох, люди в железных масках. Ксению посадили в мешок, и так, в мешке, взгромоздил ее по вертолетной лестнице огромный толстяк, предлагавший ей руку для поцелуя. Завелся мотор. Лопасти стали рубить горячий воздух.

И полетела Ксения над полями и реками, над лесами и озерами, над сумасшедшими городами поднялась ввысь; куда ты летишь, птица? Тайну мира тебе хотят открыть. Улыбнись. Ты сама им эту тайну, знаемую наизусть, расскажешь без запинки.

Так, в мешке, за плечами гиганта, и пролетела она весь долгий путь. Лето сменилось зимой. Вертолет приземлился на Севере. Метель припадочно плясала, выбрасывая в стороны худые белые руки и ноги. Люди в металлических масках погрузились вместе с Ксенией, тихо сидящей в мешке, в пропахшую бензином повозку, подъехали к длинному, как великанский столб, дому, уходящему крышей в небеса. В стремительно прыгающей кабинке они взмыли вверх. Из мешка ее вытряхнули в комнате с металлическими стенами, с железными столами, на которых стояла железная посуда, с окном в железных рамах, с темными, как ночь, картинами в железных багетах. Она оглядывалась, как зверек.