Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

– Лучше бы он пил, – говорила я потом. – Пьяный проспится, а дурак – никогда.

– Зато он по бабам не бегает. А посмотри на меня, – Люба всегда охотно предлагала посмотреть на нее для нелестных сравнений.

Мы так долго знали друг друга, что не надо было притворяться – ясное дело, посмотришь на подружкины несчастья – и на душе легче станет.

– Любка! Ему-то зачем по бабам, у него уже есть большая любовь: он сам себя обожает и отвечает себе взаимностью. И даже не догадывается, что вообще-то полагается это скрывать.

Для девочек мой нибелунг был литературным персонажем, вроде Онегина или Коробочки. Девочки о нем знали уж такую подноготную – им даже странно было с ним рядом находиться.

– Иногда он примет позу, которую ты нам много раз изображала, или произнесет какую-нибудь, как ты выражаешься, напыщенную сентенцию, так я не могу удержаться и просто давлюсь от смеха. Ужасно неудобно! А почему ты, Надя, с ним не разводишься? – спрашивала Люба. – Ведь ты у нас самая умная!

– Видимо, не самая! – вставляла Вера, надеясь, что мы наконец-то признаем, что самая – она, Вера.

Вера к нашим бабским жалобам не присоединялась, потому что замуж так никогда и не вышла. Я шутила, что если бы нас на картошку не посылали от университета, то она вообще бы девственницей осталась.

– Ну кончай заливать, ну не девственницей же! В наше время так не бывает, – возражала Люба.

– С такими, как Вера? Еще как бывает. Она все обдумывает, все вычисляет, а сама ни тпру ни ну. С ней не происходит ничего. Ни больших событий, ни даже мелких случаев. С живым человеком за полгода больше произойдет, чем с Вероникой за всю жизнь!..

У нее всегда была четкая картина мира: она себя считала точкой, от которой идет отсчет, вроде как от Гринвичского меридиана. Золотая середина. Чем дальше от нее, тем дальше все выходит за пределы разумного. С одной стороны снобизм, с другой – бескультурье. Верка очень уважает культуру. С одной стороны дурацкое самопожертвование, как у Любы, с другой – беспардонный эгоизм. С одной стороны алчность, например, у всех ее сослуживцев и конкурентов, с другой – убогое нищенство.

А Вера – эталон нормальности. Вера говорила: так я не делаю. Означало: делать так нехорошо или, хуже того, рискованно. Или: я этого не понимаю. Перевод: и понимать тут нечего, все это претензии и закидоны. На этом Вера с общими идеями покончила, абстрактных теорий в отличие от меня не разводила. Ее умственные усилия целиком были направлены на конкретное, особенно на сохранение здоровья и экономию. Ей не скучно было два часа потратить, чтобы десятку сэкономить, я тому свидетель.

Она эмигрировала позже нас, когда уже можно было и ездить туда-сюда, и квартиру выгодно продать, и сбережения как-то переправить. Это для меня эмиграция была реинкарнацией, а для нее – вроде как переездом в лучший, более престижный район. В эмиграции почти всякий человек много разглагольствует о разнице между социализмом и капитализмом. Вера сказала, что при социализме мы никогда и не жили:

– Я вас могу заверить как экономист: это было что-то совсем другое. Не знаю что.

А про капитализм она в теории не вдавалась, зато узнала кучу практически полезного, причем узнала гораздо лучше даже и тут родившихся. И дала наша дорогая подруга Вероника на новом месте такого шороху, что гадалке и не снилось.

Люба почти всерьез объясняла ее сказочные успехи цыганкиной ворожбой и колдовством. Я более реалистического объяснения предложить не могу. Да и вообще я в здравом смысле сильно разочаровалась. В молодости я свято верила в логику и в причинно-следственные связи – но нет, не существует в этом мире никаких причинно-следственных связей. Я теперь убедилась, что нет никакой связи между умом и практическим успехом. Большого ума у Веры нет, не было и не будет.

Вот статья мне попалась про эту теорию хаоса. Я потом объясняла Любе, что теория эта не про то, что кругом сплошной бардак, – это и без теории ясно, а про непредсказуемость будущего. Потому что от малейшей ерунды идут в будущее бесконечные реверберации: какая-нибудь бабочка взмахнет крыльями – и – здрасте! – падение Римской империи. И может быть, сам факт предсказания уже влияет на дальнейшую судьбу…

Теперь начнется деликатное обсуждение: кому брать кота. Ясное дело, что не Вере. Я приехала на машине, а ей лететь пять часов на другой конец страны. Ну и потом, она ведь большой начальник, крупный предприниматель, а я так себе, сбоку припека. Гуманитарий. По договорам работаю.

Как в сказке: жил мельник, жил он, жил и умер… Оставил своим трем сыновьям наследство… Младший был у них типа Иван-дурак, младшему достался кот, и был он этим сильно опечален…

Любкин кот прячется с самого нашего прихода. Надо его разыскать, надо найти большую сумку… запихать кота в сумку… Что еще? Миски, корм. Теперь вонючий песок придется убирать, а еще коты линяют и тошнит их в самых неподходящих местах…

В углу Любиного шкафа он лежит на куче одежды и белья. Видимо, стащил отовсюду. Даже пару туфель из прихожей туда припер. Смотрит на меня из темноты как свидетель обвинения. Как чертов грозный судия. И мне теперь с этим жить?

– Вера, как он на меня смотрит… Ведь он же единственный из нас, кто всерьез горюет. В чистом виде горюет, без самоанализа и всяких психологических переливов. Для него эта квартира была самым прекрасным местом в мире.

Тут я сажусь, к Вериному очевидному гигиеническому ужасу, прямо на незастеленную постель, на которой Любка болела, с которой ее санитары увозили. Сижу на смертном одре. На Любиных стареньких, застиранных простынях. По-моему, Верка ей и подарила на новоселье, когда она наконец-то развелась.

Предполагалось тогда, что мы обе разведемся. Я ей все втолковывала: дети выросли, позорно губить свою оставшуюся жизнь на моего самодовольного дурака или на твоего змея неблагодарного. Я тогда много читала про женское движение и Любке предсказывала: освободишься от своего семейства и расцветешь. Мы похудеем, станем опять молодыми, будем вместе путешествовать, в Италию поедем, во Францию – две свободные женщины… Ну убедила, она в конце концов развелась, и что? Прокуковала десять лет в темной квартире. О своем Сереженьке стареньком-несчастненьком беспокоилась. Себя же виноватой считала. Дети на нее окрысились.

Сама-то я откладывала, обдумывала, мусолила, чувства питала… так и не решилась оставить своего, уже и не красавца. Теперь поздно, теперь так и доживаем. А зачем мне нужно было, чтоб Любка непременно развелась? Неужели я на ней свои несбывшиеся мечты разыгрывала? Что же я наделала, что я наделала… И теперь мне в наказание кот. Сюсюкать я с ним не стану, буду ждать, когда помрет.