Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Из нашего общего прошлого ничего у Любы не осталось: что-то потерялось при отъезде, что-то при разводе пропало. Раньше мы поделили бы книжки между собой, причем Вера бы притворялась, что они ей чрезвычайно нужны. Но теперь Вера у нас успешный предприниматель и притворяться перестала: мне, говорит, не до чтения. А я давно уже только с экрана читаю.

Чужие люди заходят и смотрят с любопытством на злосчастные ошметки Любиной жизни, выставленные на всеобщее обозрение, как тело в анатомическом театре. Соседям интересно взглянуть: что тут было рядом, за стенкой, чего за десять лет никто ни разу не видел. Особенно интересно соседям верхним и нижним, их квартиры совпадают по планировке, отличаясь только количеством света. Планировка, справедливо замечает Верка, идиотская. Но таких квартир в Нью-Йорке полно: прямо от входной двери идет узкий коридор, слева – глухая стена, справа – двери в комнаты. Как в спальном вагоне. В комнатах, конечно, есть окна, но ситуации это не улучшает: высунувшись, можно почти что потрогать кирпичную стену соседнего дома. В Нью-Йорке приличный вид из окна – свидетельство преуспевания.

Верхние жильцы смотрят с превосходством: у них видны небо и крыши. Зато наверняка солнце допекает. Нижние жильцы входили с Любой в контакт, даже несколько раз пытались к ней вломиться: на них сверху протекало. Потом выяснилось, что текло не от Любы, трубы починили, и соседи вполне мирно беседовали в лифте, обсуждали счета за электричество. У нижних-то и вовсе разорение, они свет никогда не выключают. Но с места так и не сдвинулись. Недотепы, значит, не лучше нашей Любки.

Все они тут живут в стесненных обстоятельствах. Но в каждой квартире наверняка все как у людей: в каждой гостиной диван, перед каждым диваном большой, или очень большой, или даже огромный телевизор – воплощение домашнего очага. У Любы маленький телевизор стоит боком на кухонном столе. Ее жилье должно казаться не просто ободранным, но и подозрительно чужестранным, с почти загадочным пренебрежением не только к уюту, даже к удобству.

И посмертная пыль уже на все легла, потому что, перед тем как умереть, люди обычно болеют, жилье их не убирается, жилье их заносит пылью – как будто потусторонняя пустыня уже подступила к дверям и дует оттуда нехорошим ветром отсутствия, забвения и распада. Вот минимальная мера успеха: не оставить за собой залежавшейся тоскливости.

Приеду домой, надо будет генеральную уборку, что ли, сделать, все лишнее повыкидывать.

Кота Любка тоже ведь не выбирала, кто-то ей подсунул. Не смогла отказаться. Но кот отличается тем, что существует не для Любиного гипотетического светлого будущего, а, как свойственно котам, в концентрированном, теплом и роскошном настоящем. Коты умеют остановить мгновение почище любого Фауста, и каждое мгновение для них прекрасно.

Была слабая надежда, что кто-нибудь из здешних ее знакомых захочет взять кота из сентиментальных соображений. Мы пробовали: нашли телефонную книжку, еще оттуда привезенную, с русским алфавитом. Старые имена, почти стершиеся, записанные карандашом. Те, которые еще можно разобрать – в основном имена наших общих знакомых; иных уж нет, а те далече. Из новых нескольким дозвонились, но сентиментальных соображений не обнаружили: «Ах, как ужасно! Бедная, бедная! Она нам так помогала, когда мы приехали! Такая бескорыстная!»

Ну и? Ну и ничего.

Часа через два Верка соглашается распродажу свернуть. Все связанное с Любой так или иначе неудачно. Мы сдираем в подъезде объявления, запираем незнакомые замки. Доходов не набралось даже на корм коту.

Я предусмотрительно принесла бутылку, чтоб помянуть. Позвонили в угловую китайскую лавочку, заказали еды.

Кухонное окно упирается в окно жильцов напротив. Сначала, когда Люба разошлась наконец-то с мужем и переехала в эту квартиру, окно напротив было завешено пестрым полосатым одеялом, серапе. Бедные мексиканцы там жили. То ли у них дела хорошо пошли и они переселились в более веселое место, то ли, наоборот, выгнали их за неуплату. Может, даже депортировали. Появились занавесочки с оборочками, каких в городе никто не вешает, – небось, приехали из какого-нибудь буколического штата молодые, только что поженившиеся. И вправду через некоторое время там начал плакать младенец.

И вот Любка мне признавалась в наших бесконечных телефонных разговорах, что слушает его плач по ночам с жадностью и сочувствием, придумывает спросонья, как пойдет и предложит свои услуги за бесплатно, будет нянчить чужого ребеночка, нюхать его… Такая была наша Люба.

Занавесочки соседские, конечно, быстро почернели от городской копоти. Потом соседи начали кричать, ссориться – и съехали. Теперь висят бамбуковые шторы, с некоторой претензией на современный стиль. Судя по гремящей музыке, живет там человек десять студентов.

А у Любы все эти годы провисели пластмассовые жалюзи, которые она постоянно собиралась сменить или, по крайней мере, вымыть.

Но менять ей надо было, конечно, жилье. И вообще жизнь.

– Какая жуткая, варварская музыка, – говорит Вера. – Я читала в одной статье, что это поколение оглохнет к сорока годам.

– То же самое говорили наши родители про нас.

– Что? Ты всегда под нос бормочешь. Нет, перейдем лучше в гостиную, я тут сама себя не слышу.

Ну перешли. Видно, что Верка подавляет в себе желание передвинуть мебель, отлепить со всего желтые бумажки с ценами. Торшер она все же переставила, чтоб стол был освещен. Уют, что ли, пытается создать? Клеенку вытерла. Есть можно прямо из картонных коробочек, но бокалы пришлось взять из шкафа. Вера их долго и подозрительно отмывает. Знаю, кипятком бы обдала, если б не мое присутствие.

Вот и Любка так, вечно тонула в мелочах. Как будто цель нашего существования – решить все мелкие бытовые проблемы. Всегда они говорили между собой о какой-то ерунде. Детали, мелочи… Верка все в подробностях знает про Любину болезнь – как будто болезнь важнее смерти.

Теперь по программе должен начаться задушевный разговор. Однако с годами потребность выговориться и особенно способность выслушивать у меня сильно поубавились. Тем более с Веркой. Раньше, если мы встречались по двое, то обычно пользовались случаем и перемывали косточки отсутствующей третьей. И эти перемытые косточки так долго варились на маленьком огне взаимного раздражения, мелких обид, тесных родственных склок… Крепкий получился навар.

Но что можно сказать о человеке, так окончательно отсутствующем? Не могу же я сказать Вере, что всякое общение с Любкой, даже после ее смерти, уводит назад, в убожество нашей юности. Что она была прекраснодушной растяпой, неизвестно зачем для всех выкладывалась. На свою жизнь у нее времени не хватало – и чем кончилось? Она первая не уследила, не справилась, допустила смерть в наш круг.