Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Маня жила интенсивно. Уже и с каким-то гениальным поэтом она если не буквально переспала, то была к тому близка и готова. Она часами говорила с поэтом по телефону, прижимая трубку плечом и в особенно душещипательные моменты прикрываясь ладошкой. Манечкин старательно нарисованный глаз время от времени косил на хозяйку дома, шелестящий голос снижался до непристойного постельного придыхания… Было обидно до слез. Только температура нейтрализовала накал Лариной зависти. Не плакать же, когда и так из носу течет.

Иногда казалось, что Манечкино присутствие Ларе только мерещится. К вечеру жар усиливался, Маня становилась длинной, высокой, в чем-то серебристом и чешуйчатом, с голыми плечами и ногами и вроде бы в Ларисиных лучших выходных туфлях, скользила, таяла, исчезала… Глубокой ночью Лариса просыпалась, никакой Мани и следа не было. Однако наутро она опять материализовывалась на своем диванчике, тихо посапывающая, с невинным, слегка опухшим личиком.

А потом Маня тоже заболела. Температуры и насморка у нее не было, вообще никаких вульгарных симптомов, как у Ларисы. Но наступила полная потеря сил, апатия. Она лежала пластом: у нее был приступ астенического невроза. В других странах мира эта болезнь неизвестна, но на родине Манечку диагностировал ведущий специалист. Она страдала и была совершенно беспомощна. Друзья друзей категорически отказались взять больную обратно, и Маня переехала к Ларочке, к доброй, щедрой, удивительной Ларочке, на чьей территории и просрочила свою визу и осталась нелегально на неопределенный срок.

Маня не то чтоб думала, она инстинктивно знала, что бывают, и довольно часто, люди, которым просто необходимо, чтоб кто-то жил за их счет, пользовался их гостеприимством и отнимал время. Такие люди будут и пищать, и жаловаться, и поносить неблагодарного захребетника – но попробуй отними у них эту застрявшую поперек горла кость. Загрызут.

Ну и что бы Ларка делала без Мани? Куда бы девала свое свободное время? Кто бы еще так терпеливо выслушивал ее заумные разглагольствования?

Манечка была уверена, что Лара злится и жалеет о своем чрезмерном великодушии, ведет учет своей щедрости, но удержаться от любимого дела – поучений и благотворительности – просто не может. Поэтому все объяснения правил и законов здешней жизни, основ буржуазной морали и протестантской этики Маня выслушивала с умилением. Она хвалила Ларину эрудицию, хвалила буржуазную мораль, просила объяснить поподробнее насчет протестантской этики.

– Ой, – говорила она, широко и доверчиво открывая голубые глазки, так широко, что Лариса начинала сильно сомневаться в сказанном, – ой, как же это правильно! Умничка ты наша. Но вот что я тебе расскажу… – и рассказывала какую-нибудь историю из своего личного опыта, напрочь выходящую за пределы Лариного скромного воображения.

Лариса проповедовала западный оптимизм и бодрость и противопоставляла их славянской хандре. Некоторые оптимистические термины, которым на родном языке даже эквивалента не существует, она пыталась растолковать. Она пересказывала книжки из раздела самоусовершенствования и даже дошла до Айн Рэнд. Но на самом деле Лариса усвоила только внешние приемы оптимизма; начиная дело, она с трудом могла вообразить удачный исход. Она обдумывала каждый свой шаг, вечно себе и людям в чем-то отказывала и что-то доказывала. Ей все казалось, что любое вроде бы маловажное решение может повлиять на дальнейший ход жизни, что каждое событие – не иначе как повестка от судьбы. Но ведь не всякий отдаленный гром предвещает землетрясение или бомбежку? Может и просто сковородка упасть.

А Манечка строила свое сорочье гнездо из любого подножного сора. Любые хворостинки, веточки, тряпочки-бумажки, чужие перышки, чужие мнения, манеры, рецепты – все у нее шло в дело. Врала она так откровенно и были в ее вранье такой азарт и свежесть, что понятно становилось выражение: на голубом глазу. Манечкину мораль на первый взгляд даже трудно было отличить от обычной.

– Зачем людей судить? – объясняла Манечка. – Ведь никогда не знаешь – можешь и сама в такую же историю вляпаться. Надо всех любить, надо заботиться обо всех, потому что не подмажешь – не поедешь.

Хоть христианским милосердием это назови, хоть как, а в результате польза. Маня называла это христианским милосердием.

Ларкины поучения она слушала и игнорировала. Мало ли что здесь принято и что здесь не принято. Она знала, вернее, чувствовала: всякая цивилизация придумана, чтоб отвлекать внимание. Быстро переставляют наперстки, под которыми смысл-то спрятан. Маня наметанным глазом следила за спрятанным смыслом. Не за всякими фокусами, а за выигрышем.

Между тем роман ее с Поэтом продолжался, и Манечка привела его знакомиться. Она обнимала Ларочку, шептала и хихикала и вообще всячески показывала, что привела к старушке-матери жениха на одобрение. Это было отвратительно: Лара и была-то старше ее всего на два года, от силы на три.

Когда Лариса увидела Поэта, когда он переступил порог, она была потрясена. Она почувствовала себя Далилой, впервые положившей глаз на Самсона. Она почувствовала себя Микеланджело, жаждущим отсечь от глыбы мрамора все лишнее.

Протест против обывательского мира выражался у Поэта не в системе радикальных взглядов – он не мог произнести ни одной связной фразы – и не в оригинальности творчества – от его стихов Лариса совсем одурела, – а, как это часто бывает, в радикальности и оригинальности волосяного покрова, особенно бороды. Борода была громадная, дикая, натуральная, органическая, то есть реально нечесаная и немытая.

Лара не могла спокойно смотреть на эту доморощенную растительность. Она понимала в общих чертах, что Поэт хотел сказать бородой. В бороде всегда таятся или религиозные, или революционные, или философские идеи. Но выразить это можно было гораздо лаконичнее и грамотнее. Лара, не дожидаясь обычной просьбы, сама предложила свои профессиональные услуги. У нее просто руки тянулись к ножницам. Но Поэт, будучи поэтом, ворчливо отказался и к бороде ее не подпустил.

В том, что Поэт и вправду поэт, Лара не сомневалась. Когда он читал свои стихи весь вечер, было мучительно скучно, но ведь мнение обывателя ничего не доказывает.

– Это модернизм, – сказала Лара, – я понимаю…

– Это постмодернизм, – мрачно пояснил Поэт. – И ничего ты не понимаешь. Но готовишь прилично.

Ночью из Манечкиной спальни донеслись давно забытые Ларисой звуки: грохот-бульканье-свист, грохот-бульканье-свист… Мужской храп, храп Поэта, такой же необузданный, как его борода, был невероятно волнующим. Эротичным.

Всю ночь Лариса представляла себе разные варианты Маниного исчезновения. Например, Маня уезжает поглазеть на Ниагарский водопад. Нет, пусть не тонет – пусть пройдется по тому знаменитому мосту в Канаду. Туда пускают, а обратно документы предъявлять надо, которых у Мани как раз и нет… Тут ее депортируют и пишут на нее такую телегу, что и по туристической визе еще сто лет не впустят… И вот Лариса остается с Поэтом наедине, стрижет его, приводит в божеский вид, находит ему работу…