Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Кроме квартиры Лара имела серьезное филологическое образование. Ей всегда хотелось заниматься чем-то творческим. Но устроиться удалось только в техническое издательство: редактировала брошюры, расставляла запятые, убирала вопиющую безграмотность. К худлиту ее близко не подпускали – вовсе не по идеологическим причинам, а потому что чувства стиля у Лары не было ни малейшего, несмотря на всю серьезность филологического образования. Она мучительно трудилась над словом, но слово ей не давалось.

На вопросы о теперешней своей эмигрантской профессии Лариса отвечала коротко и невнятно.

– Я – стилист, – говорила она. – Хотите еще пирога? И сыр хороший, испанский.

Ее нежелание распространяться на эту тему было так очевидно, что только самые бестактные люди продолжали лезть с вопросами и, разобравшись, грубо восклицали:

– А, так ты парикмахерша!

Самые бестактные даже хихикали. И почти все потом добавляли:

– Слушай, а ты меня не подстрижешь? Я что-то совсем заросла.

Лара безропотно стригла. И знакомых, и друзей, и живших у нее, и приходящих. Она утешала себя тем, что вкладывает посильную лепту в общее дело благотворительности и помощи беженцам.

А между тем ведь она стала не просто парикмахером, а именно стилистом, ведущим стилистом в одном из лучших салонов города. К ней записывались за два месяца вперед, ее награждали призами на парикмахерских конференциях, ее во Францию на конкурс посылали! И стриглась у Лары не просто обычная публика с деньгами, а, что гораздо почетнее, представители артистической богемы. Лариса много бы могла порассказать о том, какими усилиями создаются все эти неухоженные и вроде бы со сна космы и патлы, и с какой ювелирной точностью подстригается трехдневная щетина. И благородные седые пряди ведь не на почве творческих мук возникают, а в результате мастерства и опытности стилиста. Действие всех препаратов и химикалиев Лара запоминала с первого раза, причем помнила не то, что эти препараты должны делать согласно лживой рекламе, а как они работают на самом деле, взаимодействуя с растительностью на головах представителей разных рас и возрастных групп.

С волосами у Ларисы все получалось легко, само собой, не то что со словами. Она импровизировала и экспериментировала и никогда не спорила с клиентами, выполняя самые бредовые их пожелания, – но придумывала при этом какой-нибудь смелый ход, неожиданный трюк, с тем чтоб если и изуродовать заказчика, то лишь минимально.

Кроме того, у нее обнаружилось безупречное чувство пропорций.

При этом клиентов Лара ненавидела. Если бы можно было у них отвинтить голову и притом если бы эта голова помолчала… Но приходилось разговаривать целый день, разговаривать, стоя на ногах, отвечать на дурацкие вопросы, а главное – постоянно удерживаться от жестов, которыми всякий инородец пополняет свой скудный лексикон. Но нельзя же размахивать ножницами и кисточкой с капающей краской перед носом у клиента! А уж как она ненавидела чаевые – особенно потому, что все время о них думала, надеялась, что дадут побольше… Так унизительно для интеллигентного человека!

Когда у нее брали очередное интервью для «Стилиста», «Прически сегодня» или даже для «Современного волоса», она рассказывала об этом своим друзьям тоном горькой насмешки. Этот привычный тон все охотно подхватывали. Не объяснять же им, интеллигентным людям, что «Волос» – самый престижный профессиональный журнал в стране!

Иногда Лара оправдывалась: ведь не от хорошей жизни она выучилась на парикмахера. Да, если бы найти приличную, достойную работу – пусть не редактора, пусть корректора… Но не было такой работы. И не виновата же Лара, что у нее обнаружился необычайный талант к этому чертову парикмахерскому ремеслу, и ведь не понимают люди, что оно тут искусством считается, не подозревают, каких сумасшедших денег стоит стрижка у известного мастера. Вообще объяснить различия между своей прежней и нынешней жизнью она вскоре отчаялась: гостям было некогда. Подробностей, разрушавших заранее построенную картину заграничного мира, они не хотели.

До появления гостей она старательно двигалась в сторону ассимиляции. Но превращение ее жилья в караван-сарай, заселенный постоянно сменявшимися тенями прошлого, сильно повлияло на ее еще не полностью утвердившееся мировоззрение, в котором вскоре ожили забытые категории, вроде интеллигентности и неинтеллигентности всего на свете – от нижнего белья до внешней политики. Зараза русского трепа подействовала на нее, как оспа на индейцев, и Ларисино сознание опять разбилось на множество осколков. В каждом отражалась часть мира, вернее – миров, и они были совершенно несовместимы, нельзя было их склеить, оставались зияющие зазоры.

Теперь она хотела бы приостановить поток гостей, но никто ее особенно не спрашивал. Более того, многие пользующиеся ее жильем уже успели поездить по миру, и понимали, что у нее нет многих современных удобств, и давали ей это понять, иногда с нескрываемым раздражением.

А уж сама Лариса так стала раздражаться, что хоть религию принимай – как пилюли от язвы желудка.

В тот момент и возникла Манечка. Они не были раньше знакомы, Маню подкинули друзья друзей на два-три дня. Лариса в тот вечер как раз заболевала гриппом, и Маня появилась в ее жизни одновременно с температурой, немедленно став симптомом болезни, как ломота в суставах и головная боль. Благодаря насморку Лариса не сразу заметила изменившуюся атмосферу квартиры – пахло тут теперь Манечкой, ее французскими духами и лечебными травами. Тихим шелестящим голосом, чтоб не тревожить, Маня вела бесконечные разговоры о духовном и задушевном; но при этом невероятно много успевала за день сделать или, по Лариным понятиям, навредить.

В этом тесном городе пустота жилья ощущается роскошью, и Лара очень ценила эту чудом доставшуюся ей роскошь. Манечка же заполнила все пустоты недопитыми чашками, выжатыми лимонами, тарелками застывающего куриного супчика, пакетиками лекарств, привезенных с собой на всякий случай, а также вытащенными из чемодана сувенирами и кухонными досками с изображениями церквей и снеговиков.

И все это время только что приехавшая Маня, со своими лечебными травами, со своим самоуничижением и незнанием языка, рассказывала коренной, можно сказать, жительнице Ларисе об экзотических тайнах жизни русского Нью-Йорка. Она уже посетила ресторан, где Лара никогда не бывала, она знала удивительные сплетни о Лариных знакомых, за которыми никогда ничего такого не подозревалось. Все упущенное за годы вынужденного вечернего домоседства и ежедневной работы, все это представлялось в цветистых Манечкиных рассказах невероятно заманчивым.