Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Реальный запах крови, рвоты и экскрементов, почти неистребимый дома, несмотря на все усилия и Маргариты, и Киры, и постоянно сменяющихся уборщиц, – в галерее невообразим. Хотя именно эти элементы, в своей абстрагированной ипостаси, являются важной темой, а иногда и художественным материалом галерейных художников.

Посетители на вернисаже будут почтительными скучными голосами обсуждать крушение норм, кисло и вежливо дискутировать о сексуальных девиациях, нудить об иронии.

За это Кира и любит галерею. За антисептический, бесчеловечный, одуряющий эффект анестезии, за выморочные Террины проблемы. Иногда Кира ловит себя на том, что час, даже полтора часа подряд не думает ни о чем. Совершенно ни о чем.

Вечером Маргарита сдает ей Глашку, отчитывается о происшедшем и уходит в свой мир. И каждый вечер на очень короткий момент эмоции возвращаются к Кире все сразу и ее затопляют. Теории, которые так важны в мире авангардного искусства, не существуют в том мире, где есть Глашка. Нет на них времени. Коротким момент бывает потому, что эмоции тут же становятся невыносимыми и переходят в знакомую, унылую боль в животе. Это называется психосоматика. Для всякой хаотической реальности теперь есть умный термин – и для глубокомысленных Терриных ниточек, и для человеческой боли души и живота. Ведь Кира и сама принадлежит к избранному племени выпускников дорогостоящих университетов, которым платят за произнесение терминов. От терминов как-то легче и тем, кто платит, и тем, кому платят. Можно вскользь упомянуть, что коллекционируешь самый что ни на есть распоследний авангард, знаешь названия всех течений. Можно пересказать умный диагноз знакомым.

Одного лишь термина Кира так и не узнала, а ведь сколько лет Глашкин отец посылал запросы во все тамошние министерства и инстанции. Но ни разу оттуда не ответили. Кира не знает и не узнает никогда, что именно разрабатывали в ее родном городе, на режимном объекте № 435.

Хорошо, что существуют профессиональные лексиконы, магические заговоры экспертов, что их корни уходят в древние, благозвучные, давно умершие языки…

Хотя – ну и что, ну и что? Что с ними делать? Термин не грелка, живот от него болеть не перестанет.

Есть одна ситуация, в которой Маргарита позвонит, и тогда Кира бросит все. Маргарита скажет, куда Кире ехать, в каком госпитале они с Глашкой находятся и сколько времени осталось, если еще осталось.

Голос у нее будет спокойный, деловой, хотя и для Маргариты произойдет в тот день полный перелом жизни.

Но сегодня еще не тот день, и звонка от Маргариты не было.

Открывая дверь, Кира уже слышит знакомые домашние звуки: равномерные глухие удары Глашкиного шлема об стенку.

Почти у всякого человека есть какое-нибудь одно основное качество – характера, или внешности, или устройства ума, или поведения. Сам он о себе может этого и не знать, но это главное качество все замечают: оно, как музыкальный ключ, определяет репутацию и судьбу.

У Ларисы этим основополагающим качеством всегда было наличие прекрасной жилплощади. До эмиграции она жила в наследственной квартире, с двумя балконами, в академическом доме. Потом произошел резкий слом судьбы, все обстоятельства изменились. Но получилось так, что вскоре после переезда ей удалось снять огромную квартиру в Нью-Йорке.

Это надо же. Все жители этого города, независимо от материального уровня, спокон веку говорят об одном – о том, как им удалось раздобыть жилье, арендовать жилье, купить, унаследовать, подселиться; какими чудесными путями они на небольшом дорогостоящем острове это жилье разыскали, какими махинациями удается его оплачивать. Истории они рассказывают прямо-таки сказочные, с разводами, дружескими изменами, со смертями – просто Шекспир. Одна Ларина сослуживица донос на лучшую подругу написала, хотя была даже и нерусская. Но Лариса сняла квартиру самым простым путем, дав взятку управляющему домом, и произошло это только потому, что нормальные люди в те тяжелые годы в ее районе не селились. А она была еще совсем зеленая, не осознала меры риска.

Через недолгий срок, лет через десять, угроза для жизни уменьшилась, элемент трущобности исчез. Количество блондинов в районе стало превышать количество брюнетов, а по статистике доход и законопослушность блондинов всегда намного выше. Так что Лариса могла теперь по вечерам выходить из дома, могла ездить в гости и на концерты. Раньше она только в музеи ходила, потому что в дневное время.

Это получение Ларисой свободы передвижения и собраний как раз совпало с освобождением ее прежней родины и всей Восточной Европы, с падением стены и занавеса. Друзья ее юности обрели те же желанные свободы, к ней стали приезжать и останавливаться гости совершенно так же, как в первой квартире, в академическом доме, – часто в тех же пиджаках, а женщины в тех же платьях, которые она раздаривала на проводах, потому что был застой, и очень долго никто не переодевался.

И Лариса стала большим человеком, хорошо известным там, откуда гости ехали. Первое время ей даже казалось, что это ее личность так замечательно преобразилась, что она стала женщиной большого ума и огромного обаяния. Но вскоре вопрос о природе своей привлекательности начал ее как-то беспокоить.

Она вообще была человеком несколько мелочным, да еще и пожив при капитализме, приучилась отличать рубль в чужом кармане от копейки в своем собственном. Вот тут-то она и начала догадываться, что основным качеством ее личности всегда был и будет размер жилья. С другой стороны, ведь может же у человека быть роскошный размер чего-нибудь – например, бюста? Один ее приятель даже так выразился: «Как можно устоять перед женщиной, у которой такой потрясающий унитаз!» Они все так замечательно шутили. У нее и помимо квартиры была вполне приличная внешность, и приличное образование, и довольно приличный характер. Да, но все это было разве что приличное, а вот квартиры – исключительные. Что та, академическая, что эта, нью-йоркская: прекрасное сообщение с центром и район модный, одни хиппари кругом.

Она ревновала к своей жилплощади. Ей казалось, что именно из-за жилплощади ее всегда считали мещанкой, а тех, кто у нее останавливались, – идеалистами. Но она ведь тоже читала русскую литературу и тоже была идеалистка. Ей, например, стыдно было за академическую квартиру, то есть за действия своего семейства, в результате которых квартира появилась.

Ведь Академия та была общественных наук, при ЦК…

Этот ее стыд мало кто разделял. Вроде бы все знали, что в их стране при честной жизни добра не наживешь; но это знание как-то не распространялось на свое собственное добро и на преуспевание своего близкого круга.