Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

На следующий вечер, когда Лариса вернулась домой, Поэт все еще сидел за столом. Видимо, завтракал. Называл Маню Марией. Он никуда не ушел и уже больше не уходил. Манечка время от времени описывала в трагических красках те подворотни, мосты и скамейки в парках, куда они должны будут переселиться, если Ларе надоест, если Лара проявит свою скрытую жестокость и равнодушие, если она совсем не любит Манечку, которая перед ней благоговеет и преклоняется…

По вечерам к гостям приходили гости. Ложилась Лара теперь поздно и по ночам слушала эротический храп.

«Даже если его стихи бред сумасшедшего, – думала она, – и почти наверняка это бред сумасшедшего, но ведь в наше время и бред имеет право на существование… Ведь теперь постмодернизм и все такое».

Ее чувства к Поэту выражались в тайном желании приспособить его на какую-нибудь службу с получением зарплаты. Это, безусловно, доказывало ее ретроградство и ограниченность. Она мучилась мыслью, что, занимаясь своим неинтеллигентным ремеслом, совсем потеряла представление о настоящей интеллигентности.

Но ведь за пределами Лариной квартиры мир был полон ограниченных ретроградов. Духовность духовностью, но в этом городе полагалось иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу. И это считалось удачей. А уж если свою работу, какую ни на есть, ты делал хорошо и имел к ней талант, то это вызывало глубокое уважение.

На недавнее интервью в «Современном волосе» было много откликов. Ларе чего только не предлагали – написать учебник, сделать видео, даже выпустить коллекцию шампуней «Лара». Если бы не откровенное презрение жильцов, если б не понимание, что ее профессия – позор, то она и себя бы возомнила творческой личностью.

Приходившие к гостям гости хозяйкой дома считали Манечку, но к Ларе относились вполне терпимо и дружелюбно, даже радушно. Когда она возвращалась с работы, гости кричали: «А вот и наша тупейная художница заявилась! Садись к столу, севильская цирюльница!»

Одна добрая дама услышала о том, что многообещающий Поэт вынужден делить квартиру с парикмахершей. Она всегда привечала Лару, говорила:

– Что ты все мечешься, Фигаро здесь – Фигаро там! Посиди с нами, не стесняйся! Потом все уберешь!

На работе Лара пыталась похвалиться сослуживцам тем, что у нее дома живет настоящий поэт. Но никто не понимал. Стилист Фред, который пытался за Ларисой ухаживать – ей казалось, чтоб только доказать, что не принадлежит, как многие парикмахеры, к сексуальным меньшинствам, – так вот, этот стилист Фред заявил, что и он поэт, что он рэп сочиняет. Приглашал на свои чтения.

Лариса культивировала в себе трагическую раздвоенность.

Между тем Маня, став Марией, почувствовала импульсы и позывы и тоже занялась поэтическим творчеством.

У Поэта в словосочетаниях не было никакого смысла, что подавляло и вызывало уважение. Вот может ведь человек с такой уверенностью городить полную чушь: «Плывет луна, и льстит волна, прельстит волна, в волне луна блестит, скользит…»

Но у Марии встречалось понятное по смыслу, и понятное было глупо: «Вот над волной блестит луна, а я одна, совсем одна».

Вскоре Мария опубликовала поэтический сборник. Лариса думала, что все делается как раньше: рукописи предлагают издательствам, там выбирают что получше и публикуют. Оказалось – нет, теперь можно иначе. Название издательства Мария с Поэтом придумали сами, деньги на типографию взяли у Ларисы. И корректуру она делала, по старой памяти.

Теперь тираж лежал в углу гостиной. Ларин кот полюбил спать на тираже и точить об него когти, оскорбляя чувства автора.

Манечке купили платьице в цветочек, делавшее ее похожей на маленькую девочку, на голову надели, по совету Лары, веночек из живых цветов. И устроили поэтический вечер.

Вечер проходил, естественно, в Лариной квартире, подавались испеченные ею пироги. Да, пироги – это и был предел доступного Ларе самовыражения. После первого отделения, в котором читала Мария, публика устремилась к пирогам. Лежавший рядом тираж не особенно раскупался, однако Поэт был настойчив. Ларе велели собирать деньги и отсчитывать сдачу.

Во втором отделении читал сам Поэт. Но только он завел про луну и волну, как сидевший рядом с Ларисой пожилой дядечка решительно встал, со скрежетом отодвинув стул, и ушел в глубь квартиры. Лариса, стараясь быть бесшумной и незаметной, побежала за ним на цыпочках. Ей все же не хотелось, чтоб совершенно незнакомые люди шастали по ее дому без спросу. Дядечка стоял в коридоре, ел кусок пирога и рассматривал фотографию актера N. с автографом.

– Вы поклонница его таланта?

– Это он поклонник моего таланта, – ответила озлобившаяся Лариса. – Я его стригу уже который год.

– Да ну? – удивился старичок. – Так вы стилист?

– И что в этом такого? Ну я не поэт. Не всем же быть поэтами.

– А кто тут поэт? – он даже не понизил голоса. – Эти двое жуликов? Кем эти графоманы вам приходятся?

Лара изумилась и вроде бы возмутилась, но неожиданно для себя захихикала.

– Никем не приходятся. У меня квартира большая, а им негде жить.

– И они провели уплотнение? А пироги, небось, тоже вы? Вот пироги – да, поэма, особенно с капустой. Слушайте, если у вас такой актер, как N., стрижется, так вы же большой человек. Можно посмотреть портфолио? Я – Миша.

Они со старичком Мишей потихоньку вышли, прихватив с собой черную папку с фотографиями Лариных работ.

Как часто бывает в Нью-Йорке, к вечеру стало теплее, чем днем, из разноцветной мигающей темноты долетал откуда-то прелестный дымный запах. Этот запах и этот замечательный вечер ей запомнились так, как запоминаешь в детстве или в полусне, не понимая, не думая и не оценивая. Какой-нибудь угол улицы, невнятный разговор запоминается, и потом долго кажется, что именно в тот момент в жизни произошло что-то, повернулось и изменилось.

Сначала они собирались зайти в кафе, но каким-то образом попали в бар. Веселый и не такой уж старый Миша оказался большим знатоком коктейлей, и когда они через два часа дегустации вышли из бара, то уже договорились о совместной работе и перешли на «ты». Он в прежней жизни был главрежем и худруком, теперь стал помрежем и ассистентом, работал по всей стране, иногда даже на Бродвее, чаще в маленьких театрах. Ларе он предложил работу непостоянную и малооплачиваемую, но зато интересную.

Главное – говорить с ним было легко. Они были ровесниками по эмиграции, приехали в один год. Ничего ему объяснять не надо было.

– А ты заметила, Ларочка, что кремнистый путь больше не блестит? С тех пор как город благоустроился и очистился, нет больше алмазного блеска под ногами, свет фонарей не отражается в россыпях битого стекла. А ведь в первые годы мы ходили по осколкам, и все блестело и сверкало. Вот скажи мне, что ли именно трудностью, почти невозможностью выживания этот город и дает чувство триумфа? Как бывает женщина, фам такая фаталь, не красотой берет, а именно стервозностью. Этот город ведь не место жительства, а вид спорта. И не архитектура делает его прекрасным, а постоянное ощущение: я выжил. Вот еще одна весна, еще одна осень, а я-то выжил. Я все еще здесь. Вот февраль свирепствует, вот потеплело, деревья расцветают, вот акациями пахнет и к июлю светлячки начинают мерцать в парках, вот уже листья шуршат под ногами, дети бегают по улицам ряженые задолго до Хеллоуина, тонкий холод утром, бруснику продают к Благодарению и опять уже предчувствие Рождества – а я все еще здесь. Вот ресторан закрылся, прогорел и магазинчик угловой к черту обанкротился – а я выжил, я цепляюсь за подножку уходящего поезда, еще не сорвался.