Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Тут он поцеловал Ларису в щечку.

– Но вот что я тебе хочу сказать, Ларочка, просто в виде предупреждения: бывают такие люди, у которых все с плохо скрытой антипатией занимают деньги. Они расхлебывают все неприятности, раздают лекарства, муку, билеты на последний поезд из военной зоны. Учти: они скучные, эти персонажи. Добродетель их малоромантична. Кстати, и нации такие бывают: посмотри на наших теперешних сограждан. Эти люди вечно стремятся всем помогать, и никто им за эту помощь особенно не благодарен.

Вот и ты, Ларочка, боюсь, из той же породы. А Поэт твой – он в молодости наверняка был шалопаем, потом стал балбесом, теперь явный олух, а скоро старость подойдет – станет маразматиком.

– Ну зачем уж ты так! Миша, вот ты очень интересно говоришь, удовольствие послушать – но зачем так зло? Ведь он Поэт. Я постоянно о деньгах беспокоюсь, о страховке, что будет, если заболею, – в моей профессии вечно неприятности со спиной и с ногами. А Поэт – он совершенно бескорыстен, как птица небесная. Он презирает деньги.

– Для совершенного бескорыстия, Ларочка, нужно одно: сесть кому-нибудь на шею. А презирать деньги глупо, потому что тем самым и плоды деятельности других людей презираешь, все искусства и ремесла. Лишаешь одаренных людей, вот как ты, возможности совершенствоваться. Презрение к приобретательству – это пренебрежение к сделанному другими, мания величия.

– Знаешь, они с Манькой хотят тут остаться, им понравилось. А язык учить не хотят. Бумаги собираются подделывать. Она говорит: «Мы не будем нарушать закон, мы его просто обойдем». Я им не могу ничего объяснить про законность, ничего!

– Всем нравится Нью-Йорк. Хоть чадру на этот город надевай, а лучше бурку до полу, чтоб не прельщал никого и не вводил в соблазн. А объяснять поэтам про законность не надо. Их надо гнать в шею. Квартира у тебя не такая уж большая, а тут два графомана подселились.

И вправду: когда Лариса вернулась домой, выяснилось, что для двух графоманов в квартире не хватило места. Между ними происходил очень громкий скандал, Манечка рыдала. Умение рыдать на людях не вызывало у Лары, как и у большинства женщин, никакого сочувствия, только зависть. Мужчины принимают женские слезы за чистую монету, а женщины видят плачущую насквозь, оценивают рыдания, как знатоки – шахматную партию. Тут главное, чтобы не краснел и не распухал нос. Вот Ларе всегда приходилось плакать одной.

Перегрызлись они на литературной почве: Манечке больше аплодировали. Ее строки «блестит луна, а я одна» тронули сердца аудитории. Из ее веночка выщипывали цветы на память. Ее называли чаровницей и волшебницей. А Поэт назвал Маню эпигонкой. Маня заподозрила в незнакомом слове неприличное значение и обиделась даже чрезмерно.

Лара не слушала их криков. Она сидела посреди своей разгромленной гостиной, пьяная, голодная – ей пирогов не досталось, все смели до крошки – и чувствовала себя счастливой. Ей предстояла карьера на Бродвее, ей явно предстоял роман с Мишей, творческим, хотя и пожилым, человеком. Она и сама, оказалось, творческий человек. Она только что услышала от Миши, что квартира у нее не такая уж и большая. Она интереснее своей квартиры.

Маня, в ощипанном веночке, позвонила какому-то Эрику, покидала шмотки в чемодан, включая и кой-какие Ларины, содрала со стен доски с церквями и ушла, толком не попрощавшись. Больше Лара ее не видела, только незнакомый Эрик приезжал забрать тираж.

Поэт через десять минут уже свистел, булькал и грохотал в своем опустевшем любовном гнездышке. А Лара долго сидела, хотя была поздняя ночь, и все яснее понимала, что Поэт остался ей в личное пользование, но утратил для нее всякий романтический интерес. Это было как-то связано с уходом Манечки – не хотелось брошенное поднимать. И, конечно, с появлением Миши. Но главное, всякий мужчина, живущий у тебя в доме, пользующийся твоей ванной, не моющий посуды, храпящий по ночам, как боров, не может же вечно оставаться объектом трагической неразделенной любви. И профессионального интереса к его злосчастной бороде она больше не испытывала.

Тем более что на другой день у Поэта начался совершенно неожиданный запой и все замки на входной двери пришлось менять.

И Лариса начала работать в искусстве. Ну, про Бродвей Миша немножко перегнул, звали ее обычно в маленькие труппы, и работать приходилось в походных условиях. Зато интересно. Ей даже и грим иногда поручали. Главное, она опять почувствовала себя интеллигентным человеком.

Миша, когда приезжал, всегда у нее подолгу останавливался. Потом он получил постоянное место где-то далеко, в университетском театре. Будучи опытным и видавшим виды человеком, Миша умудрился закончить их отношения мирно и полюбовно. А ведь с Ларисой такого не бывало: она своих бывших возлюбленных проклинала, донимала людей рассказами об их смертных грехах. Но Миша так хорошо объяснил, что он для нее стар, что он не имеет права связывать молодую еще женщину, что их отношения навсегда останутся ему дороги… Потом, правда, женился на своей бывшей студентке.

Но вот еще что произошло: коллега Фред все же затащил Лару на поэтический слэм. Рэп и весь этот хип-хоп показались ей малокультурными, вроде словесного мордобоя. Хуже постмодернизма. Тем не менее она убедилась в том, что Фред и вправду известен в этой области и, главное – что он вовсе не принадлежит к сексуальным меньшинствам. Так что они счастливо живут вместе уже третий год.

В Лариной большой квартире.

В романах девятнадцатого века наследство делят с трепетом: кто-то трепещет от алчности, кто-то – от горя, но все ожидают изменения своей судьбы в связи с переходом имущества и финансов из одних рук в другие.

Мы с Верой должны решить только один вопрос: о коте. Главное имущество, оставшееся после Любы, – кот. Вернее, единственное, чего нельзя просто выкинуть. Сдать кота в приют мы не можем, жалко. Стыдно даже оставлять зверя на ночь в квартире, он и так уже несколько дней тут один провел, пока Люба умирала в больнице, пока мы с Верой ехали из своих дальних штатов. Люба попросила дворника кормить кота, значит, она перед смертью о нем беспокоилась. Связывали ли их узы большой и чистой любви – не знаю; впрочем, Любку со всеми на белом свете связывали узы любви. В ней было это расплывчатое добродушие. Но нет, сдавать кота на усыпление нельзя.

Вера начала тягомотину с квартирной распродажей. Деньги ей нужны? Нет, уж кому-кому, а ей деньги абсолютно не нужны. Это она для порядка, потому что так всегда делается. Как она любит объяснять: «Так принято!»

Наклеили на всё ярлычки с ценами, открыли дверь, сидим ждем.

Ни я, ни Вера не смогли взять себе хоть что-нибудь на память. Все вещи в квартире – случайное барахло. Любка их не выбирала и не любила. Но все углы заставлены, ящики забиты: она всегда надеялась, что две сломанные кофеварки заменят ей одну работающую. Что жизнь когда-нибудь начнется, возможно – завтра. Выбранная, обдуманная жизнь, совершенно новая, в которой этот хлам вдруг засветится, преобразится и найдет себе счастливое применение.