Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Для меня Лялька так и осталась интеллигентным ребенком, зареванным, в ленточках и кружавчиках.

У многих людей, особенно у теперешних людей, любовь – это такой временный эгоизм на двоих, недолгое помрачение. Раймонда, судя по всему, включила в круг своего эгоизма нашего Гришку. Вот он ей насолит чем-нибудь, тут с нее вся дурь и соскочит, тут она ему и припомнит, что он русский и потому, значит, почти наверняка еврей.

А я вот почему-то всю жизнь включаю в круг своего эгоизма Ляльку, а почему? Чужая душа – потемки, а своя – тем более.

– Не кричи ты на меня, Лялька. Учитывая, как ты мне голову морочишь, могли бы с тем же успехом все еще быть женаты. Ты потом замуж всю жизнь выходила черт знает за кого. Лучше ведь не найдешь. Смирись, a?

Эта тема у нас время от времени возникает. Шуточки-прибауточки… И я всегда говорю одно и то же: предлагаю себя как вариант на худой конец.

Но все это «стерпится – слюбится» чистое вранье. Окружающим просто легче отмахнуться и сказать: вот видите? Стерпелось, слюбилось. На самом же деле это отчаяние. Смирение безнадежности. Этого мне от Ляльки, конечно, не надо.

Лялька обычно тоже шутит:

– А чего? Ты-то уж себе точно лучше не найдешь… Ох страшно даже подумать, прямо инцест.

– Ха-ха. Очень смешно.

Популярная психология учит нас, что если постоянно улыбаться, то поднимается настроение. Обратный эффект производит насморк: иногда то, что начинается как простуда, переходит в полное отчаяние. Когда из носа все равно текут сопли, а из глаз слезы, то уж, чтоб зря не пропадало, даешь волю эмоциям и впадаешь в тоску.

Семья О. производила на неподготовленного человека эффект насморка.

Отношение их к миру могло быть вполне оправданно: место и время не вызывали ликования. Но все же. Зачем так усугублять?

Они постоянно ссорились из-за ерунды. Ссоры их были какие-то ленивые, выматывающие душу. Мусорные склоки, сор в мозгах. Хвалились болезнями: у меня голова болит, я смертельно устал, чего вам от меня надо, мне хватает неприятностей, вы все моей смерти хотите!

Болезнями они друг от друга защищались. Пытались добиться уважения если не к себе, то к своим немощам, чтоб хоть в больничку спрятаться в этом семейном лагере.

Отец семейства, папа О., был постоянно хмур на идейной почве. Производил подавляющее впечатление своей забитостью, кичился обделенностью. Такой национальный тип мстительной жертвы.

Приходя в гости – чаще к родственникам, личных друзей у них было мало, – он уже в дверях, разматывая шарф, говорил угрожающе:

– Ну что ж, спасибо. Это же надо, не забыли и меня позвать.

Люди переставали улыбаться. Думали: ну хорошо, у него была тяжелая жизнь. Так что нам теперь всем – повеситься?

Ел он в гостях много и быстро, но неодобрительно, как будто злился на еду, и хотел ей отомстить, и поскорее ее, беззащитную, уничтожить.

Если к нему обращались с вопросами, отвечал: нет, ничего не происходит. День за днем уходит жизнь, непонятно зачем, – и прочие малоприятные вещи. Трудно тут было поспорить. Но на самом деле о полной, вроде бы и ежу понятной тщете своего существования он не догадывался. Папа О. считал себя подлинным интеллигентом. Простую ежедневную жизнь он презирал и гордился своей эрудицией по части чужих впечатлений и чужих толкований. Любимыми писателями папы были Диккенс и Достоевский, он мог даже уронить слезу, читая про страдания бедных малюток и крошек, хотя в реальной жизни детский рев его сильно раздражал.

Судьбы были у героев романов, а у него самого, его жены и детей могли быть только неприятности и неурядицы.

И мама О. тоже была интеллигентка, конечно. Она все время жаловалась. Так было интеллигентнее, и, кроме того, она боялась сглаза. Но в глубине души маме казалось, что она многого добилась – муж, квартира, дети. Какая-нибудь простодушная родственница могла с ней согласиться по глупости: да, ушла твоя молодость псу под хвост, а теперешняя жизнь, сама вот говоришь… – на такое непрошеное согласие мама О. смертельно обижалась и уж так в ответ родственницу жалела, такое глубокое, всеми фибрами души, сочувствие ей высказывала, что человек пугался: «Неужели я так плохо выгляжу? Или слухи какие-то обо мне ходят?»

Она никогда никого не осуждала, но умела предоставить материал и, скромно потупившись, выслушать чужое осуждение: «Ну этого я не говорила, это ты говоришь…» Если в ее поле зрения попадали слоны, она скромненько так, тактичненько переводила разговор на мух и считала своим долгом поставить все из ряда вон выходящее обратно в ряд, привести мир в порядок. Все скукоживалось от скуки, превращалось в шелуху. И мама О. удовлетворенно вздыхала. Так текли ее разговоры, как вешние воды. Как городские вешние воды, когда снег тает и мутные потоки несут прошлогодние окурки и мусор, и струятся, и пузырятся.

Была у них дача. С балконами деревянными, с верандой, сосны кругом. Через корни этих сосен прыгали их дети босиком или в сандаликах. Чеховский кислый крыжовник, деревянный сруб, керосинка, гамак, молочница с бидоном по утрам, витамины, воздух, сыроежки. Запах дыма. Единственная великая радость их жизни сосредотачивалось в этой даче.

Одному из детей они придумали (заподозрили) какую-то сердечную болезнь. Называлось «слабое сердечко» – и продержали все лето на раскладушке под соснами. Вставать запрещали, даже сандалики надевать, даже особенно шевелиться запрещали, читать слишком много запрещали, чтоб глазки не испортить. Иногда перекладывали в гамак. Утром выносили из дома на участок, вечером вносили обратно. Ребенок был девочка, младшая дочка семейства О.

Папе О. пришлось взять длительный отпуск на все лето. Обычно он оставался в городе и приезжал только по выходным. Но тут мама настояла: она не могла справиться одна.

Девочка все смотрела наверх, в небо, на уходящие в далекую вышину розовые стволы сосен. Из дома доносились крики и пререкания родителей, предвечерний звон обеденной посуды, обиженное хлопанье дверей.

Папа О. слушал радио, исключительно симфоническую музыку. Он был обременен семьей. Иногда подходил к дочкиному гамаку и раздраженно спрашивал: «Ну что? Лучше тебе?» Девочка не знала, что отвечать. Папа был хмур. Он бы рассердился, если сказать, что вначале было неплохо, но со временем стало намного хуже.

Высоко в небо поднимались над ее головой стволы сосен, она знала, в какое время они начнут краснеть от закатного солнца, а потом синеть, темнеть, знала все ветки, все сучки наизусть, знала, когда приходит белка и когда появляется дачная кошка белку гипнотизировать.

Потом лето закончилось, и она встала с раскладушки уже сама не своя и на всю жизнь осталась склонна к печальным размышлениям. О слабом сердечке, в котором был еще и шумок, все как-то забыли при возвращении в город, как иногда забывают дачную кошку.