Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

При этом наши как-то никогда не задумываются о социалистическом происхождении своего собственного – совершенно бесплатного – профессионального образования. Это инженерное образование обернулось в западном мире путевкой в жизнь, да еще в какую прекрасную жизнь, во всяком случае, по части карьеры и материальных благ прекрасную.

Но Лялька моя, мятущаяся душа, следует исторической традиции русской интеллигенции: бороться против своих собственных интересов и всячески препятствовать своему выживанию. Всегда голосует соответственно. Или вот пригласила Раймонду. Это ей, видимо, напоминает хождение в народ.

Любить чужих, чуждых – похвально, конечно. Но нас к этому не приучали, запас любви экономили: дефицит. Такую дамбу, загородочку строили по очень маленькому периметру. Ляля борется со своим воспитанием. На уровне мыслей и высказываний она уже себя почти переборола, но на уровне эмоций перестроиться гораздо труднее. Всякий раз себя останавливать и вместо привычной своей, инстинктивной реакции подставлять насильно сконструированную, чисто умственную – тяжко.

Я пытался призывать Лялю к естественности. Но что для нас, эмигрантов, естественно? С чужими неуютно, как ни старайся. Лялька утверждает, что если человека узнать поближе, то увидишь, что он такой же, как и ты, с теми же заботами, с теми же интересами.

Лялька, она либерал. Готова принимать все различия между людьми, но только почему-то эти различия должны сводиться к полному сходству.

Сколько бы мы ни стремились к взаимной терпимости, но тут поглубже, в подсознание, уходят корни, в коллективное бессознательное. Вековой давности ужас перед покорением чужеродному, ужас перед миссионером, требующим уничтожить твое любимое идолище поганое. Ужас перед инквизитором, запихивающим тебе в глотку трефную поросятину. За любезными улыбками политкорректности скрывается темный ужас, и все равно вдруг вырывается совершенно инстинктивное, не удержавшееся «фу!» – и лицо кривится от отвращения. Просто инстинкт, физиологическое отвращение, с которым наилучшие намерения не помогают справиться.

И это я не о цвете кожи говорю. Что делать такому человеку, как Лялька, для которого умный спор – приятнейшая форма общения, которому именно спор кажется подтверждением близости душ; что такому человеку делать среди людей, для которых спор – дурные манеры, неприличие и проявление агрессии? Ведь в споре необходимо думать, думать прямо сейчас, во время разговора, в выходной день; а думать во время разговора люди тут не любят. Это дурные манеры, умничанье, преднамеренное усложнение жизни, праздничного пищеварения. Как будто идут они на Ляльку с мушкетами, требуют отказа от всех обычаев племени. Окрестить хотят. Многовековой ужас.

Нет, это в моей бедной Лялечке не просто советский интеллигентный снобизм по поводу тех, кто книжки не читал.

Жалко Ляльку. Ей так хотелось стать тут своей, самой что ни на есть передовой и либеральной своей. Что это – желание подстроиться, как ее всегда учили? Или любопытство, интерес к новому? Это в Ляльке тоже есть, интерес к новому: когда мы приехали и в первый год еще жили вместе, у нас в гостях всегда можно было рассчитывать на что-нибудь экзотическое, хотя и не всегда съедобное или для съедения удобное. Она и сейчас подает китайскую еду собственного неумелого приготовления и вилки на стол не кладет, чтобы ели исключительно палочками. Но ее китайская лапша все равно отдает макаронами по-флотски. И эти ее насильственные палочки, и вера в моральное превосходство Демократической партии и в абсолютную добродетель всех этнических и сексуальных меньшинств отдают чем-то несгибаемо-комсомольским.

А мне иногда кажется, что расизм – врожденное качество, физиологическое. Так за что же осуждать бедолагу-расиста? Во-первых, это несправедливо: расист своего расизма не выбирал, у него это от природы. Во-вторых – ханжество. Какая-то толика расизма почти в каждом есть, как и доля гомосексуализма почти во всяком человеке присутствует. Любовь к подобному, похожему на себя, отвращение от на себя непохожего, чужого.

Ну и что? Вот мне, например, никогда не нравились блондинки. Мне нравятся черненькие, маленького роста. Чтоб на нее, на Ляльку, были похожи.

Лялька звонит в три часа ночи.

– Ты что – плачешь?

– Они считают, что наш Гришка для их коровы Раймонды – мезальянс! Эти полуграмотные Шариковы до нас снизошли!

– Ляля, Ляля, какие Шариковы? Кто до кого снизошел? Этот Шариков, любимый термин нашей интеллигенции, вот это и есть расизм…

– Никакой не расизм! А расизм, так и пусть, и пусть! Им можно, а мне нельзя?

Оказывается, Раймонда завела напоследок задушевный женский разговор. Возможно, Трифонов вдохновил. Насколько я понимаю, задушевные женские разговоры состоят из жалоб на жестокость мужчин и на подлость родственников. Раймонда жаловалась, что ее родня отсталая, у них у всех страшные предубеждения. Родичи перемывают ей косточки и постоянно ее осуждают.

– За что? Ну, Ляля, понятное же дело: за то, что живу с белым мужчиной. Тем более с русским. А ведь русские, они все… – тут она понижает голос и выдыхает почти беззвучно: – евреи.

– Все русские – евреи?

Действительно, за Лялькой и Григорием водится такой грешок: они из тех русских, которые евреи.

– Ну да! Ты только Грегори не передавай, не надо его расстраивать. Неприятно же, когда про тебя такое говорят. Я своим втолковываю: что ли, я его без штанов не видала? Уж мне ли не знать, еврей он или не еврей! Так они мне не верят, что Грегори необрезанный. А хоть бы и еврей? Вот троюродная моя живет с пуэрториканцем. Это еще хуже. А у меня вообще нет предрассудков. Может быть, это и нехорошо, но я, наоборот, евреев уважаю. Они такие ушлые в бизнесе! Кого угодно обжулят, а копейки не упустят. Главное, друг за друга держатся и только своим помогают. Где один еврей пролезет, всех за собой тащит. Вот мы, тринидадцы, мы так не умеем.

Сколько раз я Ляльке говорил: не всякую жертву исторической несправедливости надо заведомо считать положительным героем. Если человека кирпичом по голове ударили, то ударивший, конечно же, подонок. Но это еще не значит, что ударенный – ангел чистой красоты.

– Лялька, не расстраивайся. Это Гришкина личная жизнь, рано или поздно он сам разберется. Твое дело не встревать.

– Уж если говорить о тех, кто встревает! Вечно ты пристаешь со своими снисходительными советами. Мне твоя мудрая мужская опека не нужна!

В восемь лет Ляльке моя опека была нужна. Через двор должен был ее переводить я. Вот так же потом она замуж за меня вышла, потому что боялась одна уезжать.

Я свою битую, многократно битую морду хорошо помню. А они – гонятели голубей, выжигатели фаллических символов на скамейках – они Ляльку отличали не по расовому признаку, а по ее ухоженной домашности и витаминной румяной свежести, отглаженности лент в косичках и сияющей чистоте кружевных воротничков и манжет на школьной форме. У дворовых эти кружавчики вызывали непримиримую классовую вражду. Лялечкина мама стремилась оберегать ребенка от всех опасностей, но тем не менее наряжала ее каждое утро, как жертвенного ягненка на заклание.