Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Если посмотреть со стороны, то вот сидят две блондинки, женщины средних лет. Непонятно даже, кто кого анализирует. Разве что у дочки О. вид немного заискивающий и виноватый. Марина сидела, закинув ногу на ногу, вдумчиво покачивая туфлей, – ноги у нее были очень красивые и туфли элегантные – постукивала карандашиком по блокнотику… Всё как у западных психоаналитиков – они традиционно выражают на лице глубокое внимание и заинтересованность.

Вот тогда-то дочка О. в нее и влюбилась. В первый раз в жизни ее так внимательно слушали. Она часто совершенно забывала, что это за деньги.

Позднее Марина сидела с отсутствующим видом. Иногда дочке О. казалось, что мысли Марины витают среди чего-то возвышенного и даже потустороннего, а иногда – что надоела она ей хуже горькой редьки.

До Марины она только одного человека по-настоящему любила, свою старшую сестру. В семействе О. было две дочери. Старшую родители выгнали из дому, когда у нее начался роман с женатым человеком, и отказывались видеть, даже когда она родила, даже когда женатый человек развелся и женился на ней, даже когда родился второй ребенок. Они говорили: «Развратница! Аморальная личность. Она нам не дочь». Муж сестры сделался мелким олигархом. Что это могло вызывать у интеллигентных людей, кроме глубочайшего отвращения? И дорогими подарками, которые присылала старшая дочь, они пользовались с отвращением. Критиковали за низкое качество, за непродуманность, мещанство. Особо безвкусные продавали.

Младшая дочка О. продолжала жить с родителями и как могла старалась облегчить их страдания. Но старшая не могла простить младшей, что та благополучно живет дома, такая паинька, ханжа и подлиза. Чтобы загладить вину перед сестрой, дочка О. потихоньку от родителей бегала к ней стирать, готовить, сидела с племянниками, стояла в очередях за дефицитными игрушками.

Поэтому и с личной жизнью получилась херня какая-то.

Жених говорил, что ни к кому он не уходил, что сослуживица у него была и до, и после. И женихом его называть нечего. Да, заявление подавали, с экономической точки зрения это был в свое время разумный шаг: получили книжечку талонов в салон «Весна», дочке О. взяли итальянские босоножки, ему отрез на костюм, золотые запонки, галстук, обеденный сервиз. Вон с сослуживицей они даже дважды подавали, в разных Дворцах бракосочетания. А что он с дочкой О. спал, так это по-дружески, и одно к другому не имеет никакого отношения.

Вот такое рассказывала дочка О. Марине, перебирая бахрому иронической вязаной скатерки.

Марину эта клиентка раздражала, как зубная боль. Очень хотелось ей сказать, чтоб хоть скатерть-то в покое оставила. Про себя Марина давно решила, что баба просто дура и сама во всем виновата.

Она, когда открывала практику, думала, что ей будут рассказывать интересное по части секса, про извращения всякие, фишки и приколы; будет даже чему научиться. Марина французскую книжку однажды читала, которая называется «История О.». Длинная такая порнуха про садомазохизм. Вот это да!

Но к ней приходили все больше одного типа бабы, зануды с комплексами, синдромами, снами, символами и фибрами души.

Лично у Марины никогда не было проблем с любовью к себе. И вообще с любовью, при ее-то внешности.

Дочка О. боялась проговориться, что бывший жених все еще к ней захаживает. Иногда денег занять. А иногда так, неизвестно зачем. Переспит и уйдет.

Она вообще многое скрывала, потому что ей очень хотелось Марине нравиться. А ей Марина уж так нравилась, что она даже стеснялась на нее взглянуть. Бормотала, глядя в стол, теребила бахрому. Врала что-то. Не могла же она сказать, чего ей на самом деле хотелось.

А хотелось ей вот чего: обнять Марину, прижаться к ней, уткнуться ей в плечо и реветь, реветь, реветь. И чтоб Марина по голове гладила и объясняла ей, почему она, дочка О., ни в чем, ну ни в чем не виновата. Чтоб Марина это своими словами объяснила, подробно. Потому что самой придумывать не получалось.

Однажды дочка О. спросила свою двоюродную:

– А как ты думаешь, у наших родителей было подсознание?

Кузина тут так задумалась, что даже не сразу ответила. Это с ней редко случалось.

– Я не знаю про твоих, а мои родители пили сильно. У отца каждые два месяца бывал запой – все подсознание наружу. Вообще подумай сама: какой может быть эдипов комплекс в коммунальной квартире? Для эдипова комплекса нужны условия, нужно чтоб у родителей, по крайней мере, отдельная спальня была. Психология, мне кажется, у широких народных масс вообще появилась после всяких хиппи, и то на Западе, конечно. У нас в прежние времена за это подсознание и посадить могли. Мне так кажется.

А дочкин жених, который ушел к сослуживице, он вообще считал, что и эмоций нет, что эмоции – бабьи бредни вроде привидений. Бабы все истерички, а у настоящего мужика психики не должно быть. Если у мужика психика, то ему в дурдом пора.

Двоюродная сестра вначале рекомендовала Марину, но потом разочаровалась и говорила, что Марина – фиговый психоаналитик и гипнотизер тоже так себе. Особенно ее злило, что Марина специализируется по посттравматическому стрессу.

Кузина считала, что никакого посттравматического стресса в этой стране быть не может, потому что одна травма сменить другую спешит, дав на передышку полчаса. На посттравматическое и времени не остается.

– Пост, пост, какой пост? У нас все в обратном порядке: у нас травма на почве поста. В смысле от голодухи. Если взять наших родителей, у них бывал и настоящий голод. А у нас плохое снабжение, авитаминоз, недокорм. Дефицит с фруктами, временные перебои с яйцами. Теперь вот до диет дожили, большой прогресс. А у меня как раз наоборот, у меня от поста осталась травма: жрать все время хочу. И выпить. Кстати, Марина гипнотизирует от веса.

Дочка О. считала эту кузину злоязычным, несправедливым и малоинтеллигентным человеком и очень хотела загипнотизироваться у Марины от веса и от нелюбви к себе, но на это просто денег не хватало.

Она даже постеснялась рассказать Марине, что прожила с родителями до тридцати семи лет.

И все эти годы время жужжало как комар. Время было как непрекращающийся звон в ухе. И привкус горечи во всем; не возвышенной горести, а желчи, от которой мир кажется не сумрачным, а пожелтевшим, не трагическим, а отталкивающим, покрытым пылью и копотью.

О смерти они не думали никогда. Смерть казалась чересчур серьезным для них событием. Другое дело болезни: поиски блата для устройства в больницу, хлопоты, дрязги, покупка подкладного судна – это был понятный масштаб. Но смерть? Смерть, она вечная, без мелочей и суеты. И для семейства О. такая же вечная, как для начальников, знаменитостей, как для Чингисхана какого-нибудь. Или Льва Толстого, например.