Дарья Алавидзе - Подорожник

Освоить новое ремесло можно в любом рыбном ресторане на набережной. За пятнадцать минут толстая усатая женщина научила меня печь лепешки. А жуликоватого вида музыкант – играть на турецких гуслях. Потом был колоритный чистильщик ботинок… Да обрушит Аллах все несчастья мира на голову коварного проходимца.

Принято говорить, что в Стамбуле физически чувствуется время. Это чистая правда. Но обычно путеводители пишут это потому, что здесь очень много что связывает нас с прошлым. С Римской империей, с Византийской, Османской. С крестоносцами, султанами, с битвами, великими победами и поражениями. Но, кроме того, здесь остро чувствуется его, времени, нехватка. Нехватка для наших, собственных историй. Историй, которые роднят нас с городом и делают его немножечко нашим собственным. Время всегда заканчивается очень стремительно. И остается только какая-нибудь расписная тарелка, отвоеванная в неравном торговом бою на Главном базаре, трое юных смешливых балбесов, которые помогли тебе по-другому прочувствовать эту стамбульскую весну, ну и самая любимая фотография на «Стене Счастья».

Мой нью-йоркский приятель Эндрю как-то, поднимаясь по эскалатору музея современного искусства (MoMA), сказал:

– Я люблю эскалаторы, это апофеоз американской мечты.

– Это почему?

– Ну как. Ты ничего не делаешь и в то же самое время все равно продвигаешься.

Вот тут надо объяснить.

С Эндрю я люблю гулять по Нью-Йорку в качестве биологически пассивной добавки. У него есть качество, которому я всегда бесконечно завидую, – в любой ситуации он умеет сохранять серьез. Как артист Леонид Броневой, который смотрит, как граф Калиостро закусывает алюминиевой вилкой. Его практически невозможно чем-то удивить. Это всегда очень хорошо уравновешивает мою излишнюю восторженность.

Один раз на вечеринке к нам подошел какой-то очень подвыпивший гость и стал убеждать, что у него женщин было гораздо больше, чем у всех остальных гостей, вместе взятых.

Эндрю критически оглядел его с ног до головы и участливо спросил:

– Я так понимаю, ты по весу считал?

Мы с его женой наряжались в оперу, пока наконец она не вышла из себя:

– Что ни надену, все равно выгляжу как учительница литературы.

Эндрю с дивана, не обращая на нас внимания:

– Согласен!

– Что???

Поняв, что сморозил глупость, он поспешил поправиться:

– Ну я имел в виду такая… очень сексуальная учительница литературы… Преподающая «Пятьдесят оттенков серого».

Однажды мы гуляли по Метрополитен-музею, и я пыталась рассказывать все, что знаю про Рембрандта.

– Рембрандт вообще написал больше девяноста автопортретов. Ну то есть, – делаю максимально логичное заключение я, – если перед тобой картина Рембрандта, то на ней, скорее всего, либо он, либо его жена Саския.

Именно на этом месте мы остановились перед картиной Рембрандта, на которой изображен мужчина в шляпе, который и не Рембрандт, и не Саския.

Эндрю посмотрел на меня сочувственно и попытался чем-то сгладить мой провал.

– Может, сосед?

Вот с таким человеком я пришла в музей современного искусства. Поднимаясь по эскалатору в МоМа, Эндрю вдруг стал очень серьезен и тих. А потом очень просто сказал:

– Если бы в наш город прилетели инопланетяне и сказали бы мне: «У тебя есть только один шанс. Покажи нам что-то, что переубедит нас взрывать вашу планету», то я привел бы их к «Лилиям» Клода Моне.

Это было очень неожиданно. Лиричные эмоции всегда стоят гораздо дороже, когда исходят от человека, совершенно к ним не расположенного.

Я в нерешительности замолчала.

Мы сошли с эскалатора и вышли в зал, где висело множество холстов разных оттенков, закрашенных заводским способом без градиента, простым ровным слоем. Двадцать картин разного цвета одинакового размера, занимающие все помещение. Честно говоря, в обычной ситуации я бы не удержалась и со всей мощью своего сарказма обрушилась бы на устроителей.

Вообще-то я cерьезно считаю великими художниками Казимира Севериновича Малевича и Марка Ротко, которые любили писать разноцветные квадраты. Я измеряю эти картины теми философскими смыслами, которые вкладывали в них авторы.

Я обожаю юмориста Альфонса Алле, который за тридцать лет до Малевича написал картины «Битва негров в пещере глубокой ночью», «Уборка урожая помидоров на берегу Красного моря апоплексическими кардиналами», а также «Первое причастие страдающих анемией девушек в снежную пору». Это тоже три квадрата – черный, красный и белый. Я измеряю их той иронией, с которой они написаны.

Но в данном случае эта выставка напомнила мне пробники краски «Tikkurila». Только очень гигантского формата.

На самом деле хороший вкус не только не тождественен личному вкусу, но существует вопреки ему. Человек, обладающий хорошим вкусом, характеризуется не склонностью к критике, как кажется на первый взгляд, а большей терпимостью и открытостью. Потому что хороший вкус – это в первую очередь способность видеть гармонию, в том числе слаборазличимую и неочевидную, в том числе – чуждую. Поэтому такие люди могут оперировать в незнакомых эстетических координатах. Как хороший кулинар – это тот, кто может приготовить блюдо из большего количества продуктов, чем повар, который оперирует только в рамках арсенала макароны – вода.

Но тут нужно быть осторожным. Мало ли что, можно опять наступить близкому человеку в самое чувствительное место.

– Что ты думаешь при взгляде на эти произведения? – осторожно спросила я Эндрю.

– Я думаю о том, сколько стоит недвижимость на Манхэттене и сколько Рембрандтов можно уместить только на одной вот этой стене.

Это все-таки удивительный феномен. Некоторые люди с таким трудом иногда сбрасывают маску цинизма и скепсиса. А под ней все равно опять цинизм и скепсис.

Линкольн-центр несколько раз в месяц устраивает экскурсии за кулисы для любителей оперы. Во время такого тура тебя ведут за кулисы театра «Метрополитен-опера» и рассказывают про устройство сцены, про костюмерный цех, про историю создания театра, про легендарных исполнителей, которые выступали на этой сцене. Очень интересно.