Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Алеша Дударев то ли в силу характера, то ли по причине своей оторванности от Москвы в основном отмалчивался. Поэтому отдуваться пришлось мне. Я рассказал все, что знал, о Горбачеве, о перестройке, о гласности, о брожении в обществе и смуте в интеллигенции, о попытках идеологического реванша. Многое для них звучало как откровение. Да и меня прорвало, мне терять было нечего. Впрочем, заявил я, как всегда безответственно, вас тоже это ждет, но вы пройдете этот путь быстрее, чем мы. У вас другая история. Держали нас часа три.

Советский атташе по культуре позже скупо прокомментировал нашу встречу: такого открытого разговора, сказал он, здесь еще не было, но ваш прогноз не всем может понравиться. Я ответил, что не политик, не официальное лицо, и могу позволить себе субъективные суждения.

А в том, что страна на переломе, сомневаться не приходилось. Друзья рассказали нам, что незадолго до нашего приезда в Софии произошли некоторые события. Американское посольство как-то утром на своей витрине вывесило списки высших партийных руководителей, имеющих счета в зарубежных банках. У витрины, естественно, стали собираться возбужденные люди. Полиция оттеснила толпу и оцепила этот квартал. Последовали какие-то ноты и статьи в газетах о злобной клевете и подрывной деятельности. Тогда на следующее утро, когда, казалось бы, все устаканилось, горожане могли увидеть на той же витрине те же списки, но уже с номерами банковских счетов. Снова пришла полиция, но уже без вдохновения. Вот под впечатлением этого скандала и пребывала в те дни София.

Горячи были тогда и этнические проблемы да, наверное, и другие, нам неведомые. Здание ЦК партии в центре города – огромное, холодное, остроугольное – напоминало одинокий корабль, дрейфующий в океане. И, похоже, – необитаемый. Команды не было видно. Машины еще работали, но явно на холостом ходу. До гибели его оставалось уже не так много времени.

Через шесть лет я снова побывал в Болгарии. Второй писательский конгресс совершал круиз по Черному и Эгейскому морям. В Варне нас встречали болгары – уже совершенно другие, весёлые свободные люди.

Имея дурную привычку подолгу вынашивать замысел, годами накапливать его в виде заметок, спешно набросанных диалогов, небрежно прочерченных сюжетных схем, я загубил пару десятков пьес, не менее. Такого профессионального расточительства, такой несобранности не позволял, наверное, себе никто из моих коллег. С течением времени материал как бы заквашивается, теряет свежесть и остроту, а главное – уходит первоначальное авторское увлечение, без которого невозможно работать. Иногда это свидетельствует об умозрительности замысла, иногда о поверхностной эмоциональной основе, часто о плохом владении фактической стороной материала. В этом случае очень важно рассказать кому-нибудь замысел вслух, особенно за рюмкой, тогда с легкостью включается импровизационное начало, сюжет, на ходу обновляясь, легко прокладывает себе путь, характеры оживают, сбрасывая то, что может казаться фальшивым, нежизненным. И совсем уж здорово, когда собеседник тактичными репликами встревает в рассказ, подначивает, упреждает, подбадривает твою фантазию. Это особый дар, считанные люди в моей жизни умели слушать. В Эстонии, например, это был мой друг актер Тынис Лепп. Мы просиживали, бывало, ночи напролет в таких разговорах. Но это вовсе не означало, что на другой день можно было садиться писать, не боясь, что тебя снова парализует какое-нибудь сомнение и что замысел снова не ляжет в стол.

Пьесу «Трагики и комедианты» я написал без внутреннего задания, без накопления материалов, без терзаний, можно сказать, она сама вызревала в душе многие годы. Побудительным началом была жившая в заповедных тайниках памяти мучительная тоска по былым суздальским ощущениям шестидесятых годов. По открывшемуся мне городу Суздалю, по реке Нерли, по домику на взгорке, по друзьям и соседям. Да что там скрывать – по детям, которых я растил там и в то время. Когда-то эти впечатления отозвались в повестях «Аз, веди, глаголь…» и «Вот моя деревня», в двух-трех рассказах, но в полной мере не разрядились.

Ну и, наконец, двигала моим пером давняя, не вполне мне ясная по идеологии, но не придумано острая тоска по разрушенной подлинной жизни, на место которой пришел дешевенький китч. Отсюда эти ряженые, отсюда этот трагикомический самосуд, выраженный у одних в разнузданном пьянстве, у других в истерике, а у главного героя – в нежелании жить. Мне хотелось провести героев по зыбкой, подчас не замечаемой грани правды и лжи, подлинной жизни и лицедейства. Я даже не помню точно, где и когда, я ее писал. Вот странно, у меня даже и черновиков не осталось, просто рабочая тетрадь. Помню, что мне очень хотелось написать такой тип героя, которого бы сыграл артист Калягин. Он, этот тип, и связанный с ним стиль взаимоотношений все больше реализовался в позднем советском обществе, можно сказать, господствовал в разных сферах деятельности, означая, очевидно, моральную деградацию и человека, и строя.

Это была девятая моя пьеса, восемь других шли на сцене.

Пьеса понравилась А. Смелянскому и О. Ефремову, горячо была встречена актерами во время читки и досталась для постановки режиссеру Николаю Скорику. Так судьба во второй раз привела меня во МХАТ. Я уже тогда был занят общественной работой, которая меня закрутила, и, к сожалению, почти не мог наблюдать, как репетировали мхатовские звезды – Калягин, Невинный, Тенякова (а после Лаврова), Киндинов, Майорова, Васильев, Щербаков, Жарков, Колесников. Мне очень повезло, что художником спектакля стал Борис Мессерер, придумавший грандиозную декорацию. Во второй части спектакля из ниоткуда, из-под земли, благодаря уникальной машинерии этого театра, вдруг на глазах у зрителя вырастал храм, на ярусах которого, как бесенята, плясали и резвились ряженые под пение хора Дмитрия Покровского. Пластика этого псевдорусского действа была тонко продумана И. Апексимовой и В. Николаевым.

Вообще это было незаурядное зрелище в смысле постановочной его стороны, пожалуй, самое яркое и богатое из тех, что мне достались. Но оно было так же тщательно выполнено и по режиссуре, и по игре. Мне кажется, что блистательные актеры вычерпали – каждый свою роль – до донышка, их внешний, комедийный, и тайный, трагедийный план. Такой психологической филигранности, скрытого драматизма, с каким вели свои диалоги Калягин и Невинный, мне до этого в своих спектаклях видеть не доводилось. Герой Калягина, не в силах подняться с дивана, в шутках, в провокациях, в злословии прятал и оттягивал сокрушительные жизненные поражения, которые предстоят ему в этот день. Он привез из Москвы и должен передать в заповедник документ, который погубит этот старинный город. Но этого мало. Его любимая женщина, найденная им в юности в этом городе, сегодня выйдет замуж за увальня-полковника, военного врача, обезумевшего от любви к ней.