Лучия Деметриус - Избранное

Ни мыслей, ни занятий, ни любознательности у Минны не было. Читать она не любила, успехи мужа интересовали ее лишь в той мере, в какой они могли прославить их дом. Эгон пытался рассказывать ей о своих операциях, о страданиях больных, о болезнях, о лечении, но она всякий раз только вздрагивала от отвращения, страха и брезгливости.

— Рассказывать такие вещи дома! Как тебе это только в голову пришло.

— Но это же очень интересно, Минна! — убеждал он. — Подобная язва встречается редко. Операция была очень трудной и продолжалась целый час, больной находился под наркозом.

— И кровь текла? — пугалась Минна.

— Сосуды были зажаты, но произошло внутреннее кровоизлияние. У больного было слабое сердце, и я пережил тяжелые минуты…

— Замолчи! Замолчи! — визжала Минна. — Что это ты выдумал? Прошу говорить со мной о красивых вещах! Кстати, я хотела, чтобы ты заказал кухонную полку для посуды такую же широкую, как у госпожи Глюк.

Как-то размечтавшись, Эгон с улыбкой сказал:

— Знаешь, хорошо бы найти талантливого скульптора, и пусть он высечет для нашего парка маленького фавна. Я видел такого в венском музее, его привезли из Греции. Пусть у нас на лужайке возле беседки, увитой плющом, стоит белый мраморный фавн.

Минна слегка забеспокоилась и нежно взглянула на мужа своими блекло-голубыми глазами:

— Не много ли мы тратим, Эгон? Зачем нам фавн? В соборе достаточно разных святых.

Таубер замолчал, потеряв всякую охоту мечтать вслух. Желание делиться с ней своими планами пропало. Когда же Минна рассказывала ему о своей знакомой, которая купила новое платье, как поссорились семейства Гросс и Шварц из-за рецепта приготовления рыбы, Эгон не слушал ее и брал газету. Но когда она пела, и голос ее, прозрачный, чистый и сильный, заполнял гостиную, Эгон откладывал газеты в сторону и слушал, закрыв глаза, веря, что слушает страстную душу Минны, которая живет богатой внутренней жизнью, в глубины которой ему не дано проникать. Эгон не был уверен, что хочет потратить принадлежащее ему время на то, чтобы познать эту жизнь, ему даже казалось, что это стало бы препятствием на его пути, который начался так гладко и просто. Но все-таки ему хотелось бы этого, как хотелось уюта в доме, красивой картины в гостиной, красивого парка, как хотелось иногда поделиться своими планами, замыслами, перспективами врачебной практики, ненасытной научной любознательностью. Но пианино закрывалось, и жена его, маленькая толстушка, смотрела на него выцветшими блекло-голубыми глазами, и если не отправлялась в спальню, то заводила нудный разговор об овощах, которые дорожают, или о сапожнике, который так и не принес туфель. Эгон молча следовал за ней в спальню или снова брал книгу и открывал ее на нужной странице своими длинными, ловкими и холеными пальцами хирурга.

Шли годы. Акации укрыли своей тенью дорожки, ведущие к розовому особняку, плющ и розы увили беседки, плакучие ивы клонились над каменными скамьями, серебристые ели скрывали сад от взглядов прохожих; вслед за ирисами расцветали пионы, после пионов — левкои, потом львиный зев, хризантемы и астры всех цветов.

Минна занималась садом методически и со знанием дела, точно так же как следила за тем, что стряпает кухарка и как убирает дом горничная, девушка только-только из деревни. Любимых цветов у нее не было. Ей было все равно — чайная это роза или вьющаяся. «Очень красиво», «очень мило», — говорила она всегда одним и тем же ровным довольным тоном. С безразличием почтового чиновника, штемпелюющего конверты, она ставила в вазы цветы, в кладовую банки с компотом, на стол серебряные приборы по праздничным дням, в сберегательную кассу клала сэкономленные деньги, в шубы нафталин.

Два раза в месяц она устраивала приемы, и жены самых уважаемых людей в городе приходили к ней на чашечку несладкого кофе со сливками и пирожными; время от времени, по желанию Эгона, устраивались званые вечера, на которые являлись отцы города. Несколько дней до такого приема и несколько дней после Минна ходила хмурая: слишком много тратилось денег — вино должно было быть в изобилии и дорогое, к тому же разных сортов, пирожные — самые изысканные, кушанья с пряностями и на самые разнообразные вкусы, а не такие, к каким она привыкла в родительском доме, а приготовленные по указаниям Эгона, как в лучших ресторанах Вены. В такие дни кухарка, служившая раньше в Будапеште, становилась полновластной хозяйкой, каждым жестом и каждым словом давая понять это Минне. На этих вечерах Эгон был весел, радушно улыбался гостям, улыбалась и Минна, у которой за последние годы появилось кислое, брюзгливое выражение лица. Она даже пела, чего давно уже не случалось с ней, когда они оставались вдвоем. После ухода гостей она долго пересчитывала серебро, запирала в кладовую остатки ужина, ворчала на служанку, допытываясь, сколько та получила от гостей чаевых, и негодовала, что она несет расходы, а некоторые на этом зарабатывают. А гости по дороге домой рассуждали, как счастлива чета этих Тауберов, живут душа в душу, жаль только, что у них нет детей.

Когда Эгон возвращался из больницы домой, его встречала недовольная физиономия Минны и ее монотонное нескончаемое брюзжанье: «Опять ты попал в грязь! Посмотри, ты испачкал ковер! Почему ты не ешь овощного супа? Суп полезен для желудка. У меня здоровый желудок, потому что я ем овощной суп. Почему ты не хочешь съесть овощного супа?»

Эгону нечего было ответить. Он молчал. Минна выходила из себя.

— Вот увидишь, ты заболеешь! Мой дядя уже в сорок лет страдал желудком. Овощи прописывают все доктора. Я удивляюсь, как это ты, врач, и не желаешь заботиться о своем здоровье…

Эгон молчал.

— Я сама готовила этот суп. Берта всегда супы пересаливает. Хочешь, я налью тебе половник? Только один половник! Это так полезно.

Наконец доктор не выдержал:

— Хватит, Минна! Довольно! Иначе я встану из-за стола!

Его высокий резкий голос прозвучал как гром среди ясного неба. Минна испугалась и смолкла. Но в глубине души она была довольна и молчала до самого вечера.

В тот миг, когда Эгон Таубер, доктор Таубер, ее муж, прикрикнул на нее, он обрел в ее глазах то величие, какое не мог обрести своими врачебными победами, покорившими весь город.

Дело в том, что давным-давно, когда она была еще маленькой и жила в поместье (мать тогда была еще жива), она видела, как ее отец гарцевал на лошади среди толпы босоногих людей, которые выражали какое-то недовольство. И вдруг отец начал кричать, кричать страшно. Она никогда не слышала, чтобы ее спокойный ласковый отец кричал. Он орал, размахивал плеткой над головами людей и теснил их лошадью к воротам. Босоногие испуганно побежали, а он все щелкал плеткой по блестящему голенищу и орал.