Лучия Деметриус - Избранное

Он тоже считался мобилизованным, но отбывал военную службу на месте, работая полдня в городской больнице, превращенной в госпиталь, полдня — в своей клинике. Сознавая свой врачебный долг и дорожа честью, он оперировал в городском госпитале так же хорошо, как и в собственной клинике, и передавал больных на руки другим врачам лишь тогда, когда у него не было времени.

Минна почти совсем не ощущала тягостей войны. Дни проводила сидя у окна гостиной с вышивкой на коленях, положив отекшие ноги на пуф, украшенный кистями и бахромой, и смотрела в сторону клиники, расположенной в глубине парка, наблюдая за экипажами приезжавших больных. Ей не нравились приходившие пешком, которых кто-нибудь медленно вел под руки: у них не хватало денег, чтобы нанять пролетку у Вереша, и, по-видимому, не было и тяжелой болезни, требовавшей серьезного вмешательства.

Когда Эгон возвращался домой, Минна принималась ворчать, и если муж не прикрикивал на нее, то это продолжалось, пока она не засыпала, а просыпалась она с тем же монотонным, упорным ворчанием.

В первые годы после войны произошло несколько важных для семьи Таубер событий.

В конце войны умерли родители Эгона. Умерли они тихо, в достатке, счастливые славой своего сына. Мать не успела перед смертью позвать к себе Эгона — у нее было кровоизлияние в мозг, но старик Таубер, который после смерти жены отказался переехать к Эгону, «чтобы не мешать счастью молодых», призвал к себе сына в последний час, чтобы сказать ему несколько прощальных родительских слов.

Держа руку Эгона холодными костлявыми пальцами и глядя глубоко запавшими глазами в глаза любимого сына, Вильгельм Таубер произнес:

— Сын мой, ты оправдал все наши надежды. Я благословляю тебя! Носи и дальше с честью имя твоих предков и будь счастлив с твоей достойной супругой, как ты был счастлив до сих пор!

Эгон склонил голову, старик положил на нее руку, и через несколько мгновений сын почувствовал, как рука эта конвульсивно сжалась.

Он поднял глаза: старик умер.

Его похоронили рядом с его покойной женой в самом центре кладбища среди пышных памятников.

Вскоре умер и старый Зоммер. После себя он почти ничего не оставил. Его сын был вице-директором фарфорового завода в Клуже и держал акции, но все потерял во время войны, а остатки отцовского состояния прожил.

Теперь Оскар переехал в город, где жили Тауберы, и, когда доктора дома не было, сидел у Минны часто и подолгу.

В один прекрасный день Оскар при поддержке Минны, которая стояла рядом с братом, прямая, строгая, мрачная, словно судья, решился заговорить с Эгоном. Он просил в долг весьма значительную сумму, собираясь открыть в городе небольшое кожевенное производство. По его словам, отец отдал Минне весь сад, хотя Оскар по праву должен был унаследовать половину, и теперь доктор владеет прекрасной доходной клиникой, которая выстроена на земле его шурина. Долг Эгону Оскар обещает выплачивать по частям, и, если Эгон потребует, даже с процентами, но сейчас, в трудную минуту, Эгон не имеет права отказать Оскару в помощи. Минна подтвердила, что сад должен был быть разделен на две части.

У Таубера не было такой большой суммы денег: на постройку клиники и ее оборудование ушли все его сбережения. Во время войны он зарабатывал немного, правда, мода на удаление аппендицита в 1918 году принесла ему порядочный доход. Эгон признавал правоту Оскара и соглашался, что Минна в ущерб брату получила большую часть отцовского имущества, и считал, что Эгон Таубер не может поступить некорректно, потому что он уважает себя и пользуется уважением окружающих. Оскар может поднять шум, по всему городу пойдут разговоры! Доктор Таубер называл совестью заботу о собственной популярности и страх перед общественным мнением. Эта «совесть» вытеснила в нем все человеческие страсти, которые, по его мнению, обезображивают человека, она скрашивала его одиночество и позволяла думать о себе лучше, чем он был на самом деле.

Он отдал без процентов шурину все свои наличные деньги, а недостающую сумму получил под залог в банке. Но на душе Эгона остался неприятный осадок. Возможно, его жена Минна стояла за справедливость, но почему так враждебно была настроена по отношению к нему, Эгону? Вздумай он противиться и отрицать права Оскара, она пошла бы на него войной. Его коробила нетактичность, с какой Минна встала на защиту брата. Все-таки она его жена и должна быть такой же выдержанной, как и он, ради его доброго имени. То, что Минна, повинуясь голосу крови, встала на сторону брата против мужа, раздражало Эгона. Он постарался забыть об Оскаре, не думать о нем. Перед богом и людьми Минна — его жена, и, может быть, даже к лучшему, что она так горячо вступилась за брата.

Некоторое время он хмурился: с тех пор как он женился, он не привык жить, не имея солидного банковского счета.

Теперь он чаще и резче покрикивал на Минну, а она, словно эти отрывистые, необидные окрики ее подстегивали, становились все ворчливее, капризнее и придирчивее.

Однажды Эгон вернулся из клиники мрачный.

— Меня обокрали! — коротко сообщил он.

Обычно, приходя, он не говорил ничего. Минна так и застыла со сложенными на коленях руками. Ужас случившегося превосходил ее воображение.

— Как?! Кто?!

— Эконом Шульцер. Я обнаружил приписки в книге расходов.

Синие глаза Эгона потемнели от гнева, веко подергивалось.

— Откуда ты взял? Ты уверен в этом? — Минна пыталась отвести от себя неприятности.

— Сестра из родильного отделения доказала мне это как дважды два. Она там старшая. Она сравнила рыночные цены и цены, приведенные в счетах. Этот Шульцер вор, он из-за войны помешался. Все это послевоенное поколение сумасшедшие и жулики. Все пустились в аферы.

— Что ты думаешь делать? Пригласить полицию?

Эгон пожал плечами.

— Выгоню вон. Полиция тоже помешалась, с тех пор как…

Он собирался сказать, с тех пор как в Трансильвании новая власть, но остерегся произнести это громко, потому что с румынами у него тоже установились хорошие отношения, и если теперь они у власти, то клиника Таубера не могла отказаться от румынской клиентуры.

Таубер прекрасно понимал, что шовинизм ему невыгоден, и заглушал его в себе так же, как и неудовлетворенность семейной жизнью, которой иногда так мучился.

Растерявшись, Минна с минуту молчала. Она презирала всех, кто не был немцем, и одним из главных своих достоинств почитала то, что была урожденной Зоммер.

— А кого же ты возьмешь на место Шульцера?

— Ту самую девушку, которая обнаружила воровство. Кажется, она весьма энергична.

Минна навострила уши. Женщина-экономка? А если она будет красть еще больше, чтобы одеться, чтобы скопить приданое? Зачем ей идти в экономки, когда у нее есть другая работа, более подходящая для простой женщины, вынужденной зарабатывать себе на хлеб?