Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Может, и я от тебя в деревню уеду и буду один жить, — хмуро ответил Анатолий, переворачивая страницу толстой книги в старомодном переплете. — Допекло уже слушать, как все жить умеют, а я ноль без палочки, по мнению братца твоего. Хоть ни дня без работы не сидел, сколько платят — все домой приношу. Пристрой, баню, конюшню поставил, на огороде горбачусь, на газ денег скалымил. Все мало… Зато не трясусь каждый день, как другие, когда «бобик» ОБХС мимо проезжает… И вдоль порядка тебя не гонял, как Козляев свою Тонечку. С фонарем под глазом тебя тоже никто не видел, как сестренку твою…

— Облагодетельствовал, родной! — задиристо приподняв подбородок, возмутилась Надежда, вспомнив несчастную Наташку. — Только руку раз подними — вылетишь отсюда в два счета! Я не мамаша твоя — вас Архипыч по всей деревне гонял, а она все причитала… И что бы ты настроил, ежели б я не договорилась и лес со стройматериалами по дешевке не выписала, срубы не поставила, трубы и газовые колонки не привезла? Мне много не нужно — лишь бы чтоб не хуже, чем у людей. Чтоб не стыдно за тебя и за себя в конторе перед девками, перед сестрами, пред детьми, наконец… Народил детей — будь добр им будущее обеспечить. Чтоб с ложки да вилки, как мы, сызнова жить не начинали.

— Да… Не надо кораблей из дали… Интересно, а ты меня хоть немножко любишь?.. — Панаров, помолчав, с безотрадной усмешкой долгим взором изучал жену. — По-моему, только презираешь и ненавидишь…

— Дурак ты! Сидела б я сейчас здесь, коли б не любила, — вспомнив о чем-то своем, с материнской улыбкой промолвила Надежда. — Но если тебя не тормошить — загнешься совсем… Нельзя жить по инерции. Ты же пару лет от силы протянешь, если я тебя брошу… Опустишься, сопьешься и сдохнешь в канаве, как Гоша твой.

— А ты уверена, что так хорошо меня изнутри знаешь? — Анатолий снова серьезно, не мигая, заглянул в очи Надежде. — Я бы, может, разозлился и наперекор тебе не спился и не опустился.

— Так разозлись! — с готовностью приподнялась на локте с дивана Панарова. — Не на меня и не назло мне… На жизнь нашу лихую разозлись. На то, где родились, что родители наши видели, какое образование мы получили, какие возможности в жизни, что видим каждый день и позволить себе можем, что детям своим можем дать, на бедность вечную да труд бессмысленный на заводе за гроши… Разозлись, раз ты мужик!

Панаров помолчал несколько мгновений, сжал челюсти и пару раз сглотнул, словно пытаясь протолкнуть кусок, что встал поперек горла.

— Ладно, посмотрим, — жестко отрубил он. — Сама потом локти не кусай, когда что не так пойдет.

Новый школьный год начался с неудобопонятного «урока мира», прослушивания государственного гимна и тревожной для многих вести об исключении из школы трех учеников из их класса.

Ребята без особого интереса внимали речам Риммы Григорьевны о том, как самое мирное государство на планете вынуждено вести холодную войну, развязанную самым агрессивным, давно бы изничтожившим дочиста весь свет своими ядерными бомбами, ежели б не мудрая политика руководства Советского Союза.

В заключение урока мира Римма Григорьевна с недоброй улыбкой Эринии оповестила боявшихся пошевельнуться детей, что трое одноклассников были не просто изгнаны из школы за плохую успеваемость и скверное поведение, но и переведены в Верхнее Шпатское, в «школу для недоумков, где им самое место». Будут жить в специнтернате — без родителей, без дома, без друзей.

«Если я увижу, что еще кто-то из вас не понимает, как вести себя в школе, не хочет или не может учиться как все — тоже отправится в школу для дебилов», — классная строго посмотрела в глаза нескольким избранным кандидатам.

Третий класс был выпускным: после его окончания дети передавались учительницей начальных классов профильным педагогам, переходили из худо-бедно изолированного блока в другую, основную часть здания школы, где хоть и имели своего классного руководителя и свою комнату, все же должны были по расписанию перемещаться с этажа на этаж, из крыла в крыло, из кабинета в кабинет, перемешиваясь в запруженных коридорах с разновозрастной толпой от десяти до семнадцати лет, составлявшей тысячный коллектив школьников постарше.

Третьеклассники подчас с любопытством и опаской заглядывали в людные коридоры старших. Бывало, и оттуда в их блок захаживали развязные визитеры с желанием набедокурить в глазах. Ничего доброго это мелюзге не предвещало. Однажды Алеша, возвращаясь в класс с большой перемены, на свое горе, наткнулся на троих пионеров года на два-три старше его. Он опасливо посторонился, притулившись спиной к стене. Один из мальчуганов с улыбкой обособился от компаньонов, подошел и неожиданно резко ударил его кулаком в живот. От спазма и боли в солнечном сплетении у Алеши потемнело в глазах, он скорчился, согнулся пополам и присел на пол, хватая ртом воздух. Это рассмешило пионеров, и они весело пошли дальше по своим делам.

Отдышавшись, придя в себя, Панаров вошел в класс с зазвонившим звонком. Он никому не сказал о случившемся — ябедничать было нехорошо, да и как бы Римма Григорьевна нашла обидчиков средь сотен таких же самочинно жестоких пионеров?.. Детские законы сродни законам джунглей: коли ты слабее, беззащитнее, будь осторожней, неприметнее, всегда начеку и не попадайся на глаза более сильному.

Ближе к очередной годовщине революции Алеша в числе еще нескольких ребят из класса был нежданно назначен Риммой Григорьевной звеньевым. Теперь он отвечал за успеваемость членов своего звена, помогал им с уроками, следил, не забывают ли сменную обувку, моют ли руки перед едой, нет ли грязи под их ногтями и давно ли были эти ногти стрижены.

Между звеньями шло соревнование, победители должны были заполучить призы в конце года, посему ребята в звене нехотя признавали авторитет сверху утвержденного вожака, физически не заслуженный и силой кулаков не подкрепленный.

Панаров наглядно осознал все преимущества легитимности. Мальчишки, что еще вчера шутя могли повалить на пол или больно вывернуть ему руку за спину, ныне кротко и неукоснительно подчинялись его распоряжениям.

Римма Григорьевна наторелым оком без спешки подмечала постепенно открывавшиеся качества и даровитость все-таки ставшего ее любимчиком ученика. Добиться железной дисциплины и слепого послушания от детей можно насильно, страхом, наказаниями. Но школа не цирк, и дети не дрессированные зверята. Чтобы класс как целое, как первый советский коллектив проявил себя там, где надобны творчество, воображение, воля, дух состязательности, требуется умение вовремя распознать и выделить тех, в ком есть скрытые задатки, сознательно поддержать их, дать почувствовать свое отличие и непохожесть, предоставить им возможность испытать себя, освоиться с ролью избранных. Тогда бесформенная, бездарная масса, серая косная толпа перевоплощается в единый организм, способный на свершения.