Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Ты похожа на Мадонну Мунка… — улыбнулся Анатолий, любуясь и слегка оценивающе, по-мужски окинув наготу ее тела глазами.

— Комплимент волосам или намек на грудь? — озорно поинтересовалась Любовь, стараясь вспомнить и как можно точнее принять ту же позу, что на картине.

— Выражением лица… Наклоном головы… Линией…

Анатолий наклонился, с нежностью погладил и поцеловал ровные бедра.

— Такая атласная кожа, как у тебя, не может быть реальностью. Огород, вода из колонки в мороз, стеклозавод… А она — нежная, ровная, гладкая, как у младенца, не загрубела…

Любка замолчала на несколько мгновений, внимательно и неподвижно разглядывая счастливый облик Панарова.

— А если мне бог и не дал ничего в жизни, кроме этой кожи?..

Анатолий не нашелся, что ответить, и предпочел молча покрыть поцелуями тело, которым так восхищался.

Внутри он страстно хотел, жаждал разделиться, отправив в родную семью двойника, чтобы тот решал все его житейские заботы, боролся с превратностями судьбы, встречал все бури, простерт над бездной водной, а сам бы он, словно Геракл, пировал с богами на Олимпе, навечно в сновидении, и правил вольною судьбой, оставаясь без участья к битвам нынешнего дня. Навсегда отрубив тот треклятый трансцендентальный хвост, что неизменно вырывал его из волшебного эфира сна в ощутимый, плотный сумрак материи и вязкую, тягучую мглу бренного мира, что так хотелось покинуть и забыть…

На исходе апреля последние невзрачные, жухлые сугробы робко прятались лишь на теневой стороне оврагов да кой-где в гуще иглистых лап молодых нескладных сосен. Май обещал быть теплым.

На подоконниках в длинных неказистых деревянных ящиках колосилась бирюзовой зеленью разросшаяся рассада помидоров, которую уже самое время было пересаживать в грунт, в парник.

Прямоугольное сооружение, безыскусно сколоченное из четырех врытых в землю сотенных брусков и неструганых, лишь кромленых тесовых досок, располагалось вблизи от бани. Землю в парнике нужно было вскопать, взрыть в глубину штыка на два, отбросив в сторону клеклую, сырую массу, вырытую яму с части, на полштыка, забросать свиным навозом с опилками и соорудить сверху рыхлую подушку, вернув насыпанную рядом гору обратно в парник.

Лишь это приносило уверенность, что в злокозненные майские ночные морозы рассада не померзнет под пленкой с набросанными сверху на ночь дерюгами и старыми фуфайками.

Навоз хорошо согревал исподнизу, по утрам слегка провисшая пленка парника изнутри была покрыта бисерными серебристыми капельками теплой росы.

В открытый грунт, в палисадник, вытянувшиеся к солнцу, осмелевшие и вконец перепутавшиеся раскинутыми во все стороны листьями кусты помидоров высаживались не раньше начала июня.

Сосед молчком цедил самокрутку из махорки-самосада, покашливал и нерешительно топтался на крыльце своего дома, поглядывая через невысокий забор на склонившуюся над рассадой Панарову.

— Надьк, здорово!.. Оставишь мне рассады — кустов двадцать?

После межевой войны Надежда не слишком привечала Рафика и старалась с ним не разговаривать.

— Это с чего я тебе оставлю? — выпрямившись, резонно спросила она. — Иди на рынок и купи себе.

— Да у меня своя рассада че-то вся посохла на окне, — с досадой признался тот. — А у тебя полно — вон, три ящика… Куда вам столько?

— А ты бы раньше головой думал, чем с соседями ругаться, — торжествующе изрекла Панарова. — Не плюй в колодец…

— Чего старое поминать? Что было, то прошло… Я один живу, без бабы. С инвалидностью на заводе мало получаю — не то что твой. Болею… Ты жалеть меня должна, — уверенно подытожил Рафик.

— Вон чего!.. Жалеть! — возмутилась Надежда. — На вас на всех жалости не наберешься… Кто тебе бабу мешает завести? Разведенок полно.

— Кому я нужен, хворый калека? Не идут за меня бабы… Брата, сестру потерял. Мать умерла… Так один и подохну.

Весь диалог со стороны походил на соседскую перебранку — оба горланили по причине глухоты Рафика.

Алешина мама вздохнула и с натугой подняла с земли ящик с рассадой, из которого успела высадить в парник только половину.

— Ладно, на вот!.. Здесь кустов двадцать есть, — дотащив, передала она ему через изгородь, с опаской встав на цыпочки на старый комлистый березовый пенек и с трудом подняв короб почти над головой. — Рассадник потом не забудь вернуть.

Рафик принял протянутый дар, молча поблагодарив кивком, и ушел в дом.

— Черт глухой, — пробурчала под нос мама Алеши и воротилась к парнику.

Алеша помнил недавние нелады с соседом из-за огорода и считал Рафика безнадежно дрянным человеком. Поведение мамы его озадачило.

— Мам, а зачем мы ему свои помидоры отдаем? — решил он немедля прояснить еще одну странность в действиях взрослых.

— Да нам хватит, — успокоила его Надежда. — У нас и так под сто кустов будет.

— Но ведь он же нехороший человек? Зачем ему помогать?

— Потому что, Леша, он в первую очередь человек. А людям помогать всегда надо, — назидательным тоном промолвила мама. — Он больной. Жалко его.

— Значит, и плохих людей жалеть нужно? — непонимающе переспросил Алеша.

— Всех людей жалеть нужно, — кивнула головой Панарова. — И не отвечать злом на зло. Тогда, может, и в мире получше жить будет.

— А если бы он меня стукнул? — не унимался сын.

— Вот тогда бы я ему зарядила! — со смехом бойко ответила мама. — У всего есть пределы… И у доброты с жалостью.

Тошка, изначально не жаловавший громкого, будившего песью неприязнь соседа и принимавший участие в разговоре с ним грозным рычанием со вздыбленной шерстью и отрывистым злобным лаем, успокоился, лишь когда тот исчез за стеной, и радостно подпрыгивал на лязгающей цепи, вставая на задние лапы и норовя лизнуть Алешу в нос. У собак на порядке полным ходом шел весенний гон, и белоснежный, но уже начавший линять юноша просился на вожделенную свободу, совсем не гегелевскую.

В свободе ему было отказано.

«Заразу еще какую принесет — лишаев или блох, — пояснил Алешин папа, — и от чумки он не привит».

Пес не оставлял настойчивых попыток сбежать и досадливо, с завистью гавкал, когда до него доносился запах более счастливых собратьев, шумливыми стаями проносившихся мимо палисадника.

Ночью ему удалось вырвать из стояка предбанника крепкий, глубоко забитый гвоздь, на котором держалась проволока, определявшая границы его дворовой свободы. С двухметровой цепочкой, жестко скрепленной стальным кольцом с кожаным ошейником, Тошка умчался, влекомый зовом сердца, за манящей непредсказуемой любовью. Пса не было видно несколько дней.