Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

«Ну, небось, всех сук собрал, кобель чертов», — беззлобно укоряла его половую распущенность Панарова.

Из плошки у конуры кормились по ночам лишь соседские коты, вылизав ее дочиста, нагло пользуясь долговременным отсутствием законного хозяина.

Алеша беспокоился, изводился, переживал и вечерами устраивал поисковые рейды, заворачивая во всякий укромный проулок и прочесывая одну за другой близлежащие улочки. Псов разных мастей и размеров попадалось без счету, некие бесстыдники были застигнуты мальчиком в довольно непотребных позах, но Тошки средь них не было, и справок они не давали.

Лишь накануне первомайской демонстрации вечером что-то грязно-серое, лохматое, покрытое коростой запекшейся крови с пылью, приползло к калитке палисадника. Глаз был выбит, на голове сочилась скальпированная рана, ухо свисало клочьями. Перебитые задние лапы и вмятины по бокам грудной клетки говорили, что не с собратьями столкнулся бедный Тошка.

Алешина мама вскрикнула, зажав рот ладонью, и забежала в дом, чтобы позвать отца. Тот взял в руки старый ватник из терраски и молчком вышел на улицу. Он занес на руках дышавшее с натужным храпом собачье тело и положил его в сарай у поленниц.

— Сдохнет, — лаконично ответил он на немой вопрос жены. — Алешку в сарай не пускай.

— Волкодав, что ли, какой загрыз? — с печальным изумлением спросила Надежда.

— Какой волкодав? — отмахнулся Панаров. — Добегался. Цепью где-то зацепился и застрял. Дрыном его отлупили. Варвары чертовы, робигалии справили… Думали, что сдох, ошейник с цепью сняли — не видела? А он очухался и домой дополз… Попрощаться.

Мама Алеши всхлипнула.

— Да что же это нам так с собаками-то не везет? — сквозь слезы пожаловалась она.

— Нам не с собаками, а с людьми не повезло! — со злостью стеганул давно наболевшей фразой Панаров. — Это не город, а Гоморра какая-то… Друг на дружку, как на кусок мяса, смотрят. Тонуть будешь — на берег сбегутся, чтоб на зрелище поглазеть. В глаза улыбаются, а за глаза ненавидят. Всякий деляга что-то несет, крадет, но нечестный только тот, кто больше него вынес — грех не настучать! Что щенка топорищем, что человека топором — один хрен! А дети еще хуже будут… Чтоб уж хоть их всех огненным облаком накрыло, как в Ветхом завете!.. Я его добивать не буду, — тихо, но твердо отрезал он и отвернулся в сторону, устыдившись навернувшихся на глаза слез, — у меня рука не поднимется… Пусть в сарае помирает… Алешку не пускай туда.

Надежда плакала. Анатолий нервно вышел во двор покурить. Ему было трудно говорить.

Вечерний воздух уже нес теплыми волнами смоляной запах набухающих почек. Над черневшим влево пятном кровли сарая в скворечнике на двухметровом шесте, чтобы не вводить в искус котов, заливался сладкозвучными трелями скворец, завлекая, зазывая подругу. В ясном ночном небе привычно мерцал, подрагивал, серебрился хладной россыпью Млечный путь.

Где-то за сотни километров далеко и десятки километров высоко вибрирующее неугасимым огнем чуждой энергии облако радиоактивного йода, цезия и стронция вняло и, послушно мыслям Панарова, изменило направление — медленно, не спеша двинулось, поползло в направлении города, посыпая калеными стрелами незримой смерти все на своем пути.

Чернобыль горел четвертый день…

Алеша на удивление спокойно перенес вид избитого Тошки — действовала жестокая прививка, полученная от хромой соседки. Да и пустая чернеющая глазница с обнаженной белесо-розовой фасцией на черепе вызывали у ребенка скорее чувства отвращения и жути, чем жалости.

Тошка не скулил, не плакал, лишь храпел и не шевелился. Рядышком с мордой Надежда поставила миску с водой, к которой он не притронулся. Дыхание постепенно становилось все тише и малозаметнее — Тошка умирал…

На Первомай ребята из четвертых классов должны были нести веточки березы с клейкими зелеными листиками, распустившимися из почек за неделю пребывания в тепле в подслащенной сахаром воде, и сотней белых цветков с розовыми пестиками, кропотливо вырезанных из гофрированной бумаги и скрученных тонюсенькой, в волос, медно-красной проволочкой на уроках труда.

Каждый из пяти лепестков цветка, имитировавшего (весьма отдаленно) яблоневый цвет, вначале нужно было начертить по картонному трафарету на шуршащей, морщинистой белой бумаге из длиннющего рулона — простой карандаш на ней писал скверно. Затем аккуратно вырезать по намеченной линии и специальным быстрым движением провести листочек по ребру ножниц, прижимая пальцем, чтобы он приобрел естественный изгиб чашечкой. Прямоугольник из розовой бумаги скатывался в тончайшую трубочку, краешки которой с одной стороны нарезались бахромой, чтобы создать симпатичный кудрявый венчик. Наконец, пяток лепестков осторожно, не дыша, складывался вокруг венчика и стягивался несколькими витками красноватой, с колючими концами, нитки из меди.

И так еще девяносто девять раз…

Алеша быстро возненавидел нудный, нескончаемый процесс.

К ветке березы цветки прикручивались уже дома, вечером в канун демонстрации. Здесь хотя бы к работе подключилась неутомимая мама.

Не у всех ребят листья распустились вовремя. Кому-то ветку срезали слишком поздно, кто-то положил лишнего сахарку в воду.

Софья Пантелеевна зорким оком инспектировала каждую ветку и заносила в журнал разные отметки для «трудовички».

Алеше посчастливилось: нежные светло-зеленые, пугливо подрагивающие листочки с едва приметными жилками были точно в ее вкусе.

Несколько самых крепких ребят в охотку надувало сотни воздушных шаров, связывая их вместе в необъятные красочные грозди и прикрепляя каждую к металлическим шестам с петлями на концах.

Знаменосцы отряда должны были нести кумачовые стяги.

Уделом старшеклассников были остроклювые фанерные либо дюралевые голуби мира, громоздкие, неудобные транспаранты с длинными лозунгами и портреты-иконы бородатых кумиров да горожан-героев войны и труда.

Выстроившись по классам, грандиозная колонна из тысячи учеников бурлящей рекой потекла по асфальтовой дороге широкой улицы Кирова, ведущей от школы прямиком к центру города. Во главе грянул медью и бронзой духовой оркестр от завода-шефа.

Софья Пантелеевна орлиным оком древней латинянки окидывала свою центурию, построившуюся по пять человек: восемь линий с отступом в unus passus. Между центуриями отступ был пошире — una pertica. Под загрохотавший гром тимпанов и кимвал, под звуки туб, корну и буцин колонна слегка ускорила и выровняла шаг — идти до центра предстояло мили полторы.

— Если хоть один из вас попробует лопнуть шарик или не донесет ветку до площади, мерзавцы, враз к директору — и на отчисление! — злобно прошипела она неблагонадежным.